Лине Борисовне Тумановой (1 марта 1936 - 16 апреля 1985) в этом, 2006 году, исполнилось бы 70 лет. Она не дожила и до 50-ти. Эта, как сказал на ее поминках В.С.Библер, «выдающаяся женщина», была философом, для которого философия и жизнь были нераздельны. Она умерла дома, от рака после недолговременного (двухмесячного) пребывания в Лефортовской тюрьме, куда попала за диссидентскую деятельность, участвуя в правозащитном движении, не будучи при этом функционером движения. Более того, постоянно подчеркивала свою личную деятельность. Я помню, как она, через некоторое время после отправки письма в защиту А.Д.Сахарова на одну из зарубежных радиостанций, больная (болело сердце, болели ноги), притащилась ко мне в Бибирево (по тем временам - в даль дальнюю) и долго возмущалась двумя активными диссидентками-пенсионерками, которые в дождливую погоду водили ее вокруг какого-то сквера и убеждали, что своими спонтанными, то есть кем-то не одобренными, поступками она мешает общему делу. Одна из них после смерти Лины пыталась отцеживать желающих с ней проститься, зорко вглядываясь в лица - свой или кэгэбэшник. Результат был плачевным, ибо один из последних попал на поминки.

То, что я сейчас предлагаю, - намеренно и осознанно не является анализом творчества Лины Борисовны, даже не полная ее биография - это разрозненные записи, которые я вела для памяти и в то время, когда она была еще жива, и некоторое время после ее смерти. Но это попытка показа того, как исполняется судьба человека, рискнувшего однажды назвать себя философом и занимавшегося этим делом, не заботясь о том, создает ли он нечто новое, выходящее из рамок старого, однако прекрасно понимая, что твое и только твое слово всегда уже есть новое. Как философ, она была ближайшим сотрудником В.С.Библера (я специально не употребляю слов сподвижник, коллега, потому что она была именно тем, кто взял на себя труд опробовать идею диалога культур, столкнуть ее с философиями Кассирера, Сартра (она была одной из немногих, кто анализировал их идеи), системами Канта, Гегеля (защищала в МГУ диссертацию по Гегелю), Лейбница - в книге «Спор логических начал»[1], которая была посвящена ее памяти,  и в нескольких фрагментах о началах логики и проблеме логических лакун, опубликованных в ежегоднике «Архэ»[2]. В «Споре логических начал», в котором участники семинара «исполняли» роли философов ХУП в., она взяла на себя роль Лейбница, оспаривавшего идеи Спинозы, роль которого исполнял В.С.Библер, и это был самый сосредоточенный спор в этом споре.

С самого начала ее интересовало то, что значит та внешняя причина, которая определяет вещь к существованию определенным образом. При допущении, например, в качестве внешней причины вещи другую сотворенную вещь, можно уйти в дурную бесконечность, превосходящую мир конечных вещей, ибо она должна упереться в первоначальную, то есть несотворенную, вещь. Представляя себе параллельное существование несотворенной вещи и сотворенных вещей, можно вполне резонно представить себе и то, что несотворенная вещь ограничивается  действием только на себя (старый платоновский ход), соответственно это действие никак не может определить к существованию ни вечные и бесконечные вещи, ни образовать сотворенное.

Этот ход Лейбница, критикующий мысль Спинозы, оказался для нее важен тем, что предполагал «или невозможность конечных вещей, или же существование и действие сотворенных вещей под действием других сотворенных вещей, то есть дурную бесконечность внешних причин»[3]. Но он означал и то, что не только могут измениться причины воздействия одних внешних вещей на другие, но и сами вещи могут приобрести иной статус и влияние на другие вещи - рассуждение, верное при признании однородности вещей, то есть при возможности их подведения под общий род. Гораздо серьезнее, когда вещь определяется «не сходной вещью, а вещью несходной», когда «определить не значит найти общий род для нескольких вещей, но означает определить вещь по ее индивидуальной природе»[4].

Разумеется, это иной подход к самому существованию, соответственно качеству жизни. И хотя оба хода осмыслены в ХУП в., они оказались столкнуты в веке ХХ, для которого принцип индивидуации оказался весьма важным.

Диалоги и беседы (как именно они проходили, можно представить по публикации Л.Б.Тумановой в первом выпуске «Архэ», ибо в нем ее размышления представлены в трех формах: в целостном изложении, в форме письма к другу-философу  и в форме вопросов к самой себе[5]. И Лина Борисовна хотела продолжать эту, повторю, внутреннюю, необходимую для нее, работу, то есть не рассчитанную на публикацию, хотя и предполагающею ее возможность, однако, как написал В.С.Библер, «здесь нить наших диалогов была резко разорвана; в философскую фабулу грубо вмешалась беспощадная и тупая Злоба политической жизни». За участие в «Хронике Самиздата», в Хельсинкском движении за права человека, Лина была арестована[6].

Как писал В.С.Библер, «быть философом», «одиноким и надменным» философом «в нашей стране - в России... - это жизнь, действительно странная, необычная, трагическая, в каком-то смысле почти подозрительная, и - почти смешная»[7].  И действительно так: было странно узнавать, что некоторых людей, посещавших наш семинар, приглашали в КГБ, интересуясь, чем это мы там занимаемся. Считалось, что собираться вместе можно только, если задумал что-то криминальное, а что можно делать доклады, обсуждать какого-то Спинозу, Лейбница, предполагать мышление как творчество - смешно и верится с трудом. Но и действительно подозрительно, если учесть, что «каждый философ как бы заново открывает бесконечно возможное бытие мира, возвращает его к началу, берет на себя ответственность за это начало». За какое такое начало, если все уже стало и запущено? А уж если это начало «в зазоре (в ничто...) между началом мысли и началом бытия»[8], то ситуация из подозрительной перерастает чуть ли не в совершившийся акт насилия.

Два модуса жизни Лины Борисовны  Тумановой - спокойное философствование, как бы не оглядывающееся на политическую ситуацию, и жесткое следование этическим принципам, заставившее ее включиться в политическую ситуацию, - не являются ли эти модусы на деле результатом заглядывания за край идеи культуры как диалога, твердым последователем которой она была, позволившего ей предположить «бесконечное бытие» не просто «произведением» культуры[9] (хотя бы и als ob), всегда обладающим конечностью и временностью, но бесконечное бытие, явленное в таковом произведении, давшее о себе знать в таком произведении и не являющееся таким произведением. Один пример из ее жизни позволяет сделать такое предположение.

Когда мы узнали, что Лину освободили до суда, то один из тех, кто отстаивал идею бытия как произведения, безусловно и бесконечно обрадованный самим этим фактом, все же сказал, что это, конечно, хорошо, но Лина словно бы не выполнила своего предназначения. Но сама Лина заново активно включилась в новый ритм своего существования, как если бы она понимала, что, активно вглядываясь в собственное существование, она видит в нем существование, испытующее ее, содержащее в себе все, что позволяет ей вглядываться в себя.

Ее  (Лейбницев!) вопрос к Библеру (Спинозе) ведь и состоял в том, как возможна та непростительная легкость, с какой утверждается истина существования вещи на основе удостоверения этого существования умом.  «Для немысленной вещи, вещи, существующей вне мышления, говорю я, ее сущность не заключает в себе существования, т.е. из ее сущности я не могу заключить о ее существовании, Речь идет, конечно, о том способе, которым мышление мыслит немысленную (вне мысли существующую) вещь. И я говорю, что ее сущность и ее существование принципиально нетождественны, поэтому, определяя ее сущность, я (мысль) не определяю условий ее существования. Или иначе, определяя условия ее существования, ее бытие, я не отождествляю их с ее сущностью»[10].  Я могу сделать лишь одно: «необходимо так определить бытие, чтобы...оно полностью вмещалось в мышление, не производя в нем разрушений, т.е. без того, чтобы идея и идеат оказались в состоянии несовместимого соотношения»[11]. Поскольку же вещь, если признать, что причина ее существования ей имманентна, то именно она сама есть причина своих состояний (модусов) и в ее власти начинать и прерывать свое состояние»[12]. И если это так, то в конечном итоге не внешняя причина устроила дисбаланс мыслей и их воплощения для Лины Борисовны Тумановой, а она сама так распорядилась своей жизнью, чтобы привести в соответствие свои «идеи и идеат». Возможно, этим объясняются ее абсолютное бесстрашие, ее полное самообладание,  позволившее ей за несколько дней до смерти, ослабленной, но не потухшей,  сделать доклад о рефлексии в философии Гегеля.

Я рискнула опубликовать свои заметки о Лине, не только потому, что время не ждет и не жаждет остановить еще одно мгновение на судьбе этого человека. Хотя судьба Лины - это и моя личная судьба, и судьба нашего поколения, так или иначе связанного с теми событиями, в водоворот которых попала Лина. Мы, я имею в виду сектор методологии истории, которым в конце 60-х руководил М.Я.Гефтер, а главное философская группа В.С.Библера, с нею связаны всею жизнью. После ее смерти мы собрали ее статьи, решив издать отдельной книгой, перепечатали, один экземпляр отправили (или думали, что отправили) на Запад вполне конкретному человеку, сейчас уже покойному, но книга не вышла. При советской власти о публикации речи быть не могло. Во время перестройки некоторое время было недосуг. Возможно, сейчас настало время и скоро ее книга увидит свет.

Мне хотелось на примере ее жизни показать, как жизнь обыкновенного человека (кончила школу, институт, работала) на глазах превращалась в жизнь философа, одним из первых в советское время начавшего продумывать (вместе с В.С.Библером) проблему начала и проблему логических лакун. Работы «Начало логики» и «Логические лакуны (опыт определения)» были опубликованы после ее смерти в первом выпуске ежегодника культуро-логического семинара «Архэ», они словно бы в нем и застряли. Поскольку мы объявили среди задач нашего журнала перепубликацию забытых или не нашедших в то время отклика работ, но сейчас отвечающих современным философским требованиям, то перепубликация «Начала логики» Л.Б.Тумановой  будет свидетельством и нашей в ней нужде.

Я ничего не изменяю в тех старых записях, относящихся ко времени после 4 июля 1984 г. (Лину арестовали в день рождения В.С.Библера), когда я ожидала разговора с ее следователем и продумывала, что я могу сказать о ней. Публикуя эти записи, я выступаю и с провокационной целью, желая вызвать воспоминания других людей, которые, не исключено, окажутся более ценными. Главное, однако, другое: попытаться представить некий конкретный образ или скорее статус ныне заболтанного и часто ошельмованного понятия «интеллигент», который, может быть, «прописывается» во всех смыслах этого слова не только в рефлексивных опытах, но в опыте самой жизни, связанной с местом пребывания. Старая аристотелевская категория места, которую настолько любил средневековый учитель Иоанн Скот Эриугена, что именно с нею связывал саму возможность определения, в 70 - 80 -е годы ХХ в. стала чрезвычайно актуальна во всех отношениях: речь шла о местожительстве, которого в условиях идеологических репрессий ты мог лишиться в своей стране, будучи вынужден или поменять его, скажем, на тюремную камеру, как в данном  случае с Линой, или на другую страну, что в обеих ситуациях вело к полной смене образа жизни, к особой резкости, предельной выраженности мотивов поступков и поведения не только тех, кто выбрал струнную дорогу правильности, но и тех, кто хотел соблюсти праведность в выборе окольных путей.

Я могу предложить проанализировать вот какую коллизию, хотя она, правда, лишь на первый взгляд, может показаться не столь значимой в ряду громких дел Шестидесятых - Восьмидесятых годов. Однако именно эта коллизия сыграла важную роль в сломе дисциплинарного единства индивидуальности и институции. Коллизия эта такова. Что должен делать человек, волею судьбы ставший твоим начальником, если перед ним поставили дилемму: выгнать с работы по идеологическим причинам г-на N или закрыть полностью то подразделение, которое ты возглавляешь, оставив без работы множество ни в чем не повинных людей? Хорошо еще, если этот начальник разделяет твои взгляды. Ну а если не разделяет? Нельзя же, если ты, считающий себя интеллигентом (а в то время считалось, что ты должен быть таковым, то есть готовым рискнуть жизнью за то, чтобы другой мог высказывать свои взгляды), требовать от него единомыслия? И как такой либеральный человек должен относиться к власти, требующей от него такого выбора? Идти на собственное заклание? Соглашаться?

Вопросы, скажем прямо, не из легких, особенно если учесть их наличие в то время и настоятельную повседневную настойчивость, при которой человек мог сломаться. Тут словами «это не порядочно» не обойтись. Не случайно в те годы часто говорили, что «мы» - то же, что «они» только с другим знаком. Результатом такого давления со стороны власти было превращение руководителя определенной исследовательской программы, выполняемой группой специалистов, в инструмент этой власти, тем самым не заинтересованного в корректном и добросовестном выполнении этой программы. Тем самым разрушалась научная этика, не говоря уже об общечеловеческой системе оценок мотивов и поступков. Понятия «требуемого» и «должного» как нравственного закона разошлись. Вопрос о  возможности нового единства в условиях формирования новой социальной, научно-образовательной, философской практики, в условиях всесторонних внешних и внутренних конфликтов требует детального и тщательного обсуждения.

В Шестидесятые - Восьмидесятые годы существовало, по крайней мере, два вида аутсайдерства. К одному относились так называемые «профессионалы» и «считавшие себя профессионалами»: первые занимались своим делом вопреки попыткам  идеологического вмешательства в свои дела, считая для себя невозможным не только прямое сотрудничество с властью, но и ее идеологическое обеспечение, вторые под предлогом невозможности деятельности или переквалифицировались, или профанировали деятельность, а то и попросту ничего не делали. Это были своего рода теоретики свободы, но если первые (меньшинство) сохранили свои профессиональные способности и навыки, то вторые (большинство) не только их утратили, но оказали медвежью услугу обществу в целом, сотворив образец негативных мотиваций недеятельности под маской аутсайдерства.

Другой вид - люди, открыто выступавшие против власти. Эта группа, в свою очередь, делилась надвое: 1) чувствовавшие экзистенциальный разлад между требованиями власти (давление) и нуждами собственной жизни (свобода) и 2) те, для кого теоретические требования необходимо совпадали с практическим их осуществлением. Граница между обеими группами была зыбкой. Людей с «чистой» устремленностью к свободе, в этом смысле волюнтаристов, было не так уж много. Как правило, все хотели найти приемлемое обоснование этому своему стремлению. Приемлемым обоснованием было не только рациональное, но и огромное количество магических и мистических практик. Не исключено, что довольно высокий уровень образования этого времени в России стимулировался желанием осознать это свое стремление, которое не удовлетворялось существовавшими институциями. Не исключено и то, что именно это имел в виду В.С.Библер, говоря, что в результате рискованной, стоящей на какой-то последней грани «полной беззащитности», «полной надменности и - усмешки в свой адрес» «быть философом необходимо» было, «причем необходимо - не только философу по специальности, но - каждому человеку: в наше время, в нашей стране, быть может, более, чем когда-либо!»[13]

Но среди тех и других было еще одно внутреннее деление. Были те, кто желал оставаться в рамках существующего порядка,  совершенствуя его (это в основном были старые «комсомольские лидеры», к которым примыкали (разумеется, не организационно) старые большевики и ближайшие к ним поколения). Среди них многие были членами КПСС, тяжко и долго расстававшиеся с иллюзиями. Были и те, кто изначально отрицал  советский строй, воспринимая его как позор. Но ни те, ни другие не представляли себе иного строя: идеологическая пропаганда сделала свое дело - почти все полагали, что социализм если и не вечен, то долговременен, потому одни желали его усовершенствовать, другие сменить страну пребывания.

Многие были членами КПСС, как  одна из дам, уверявших Лину в том, что ее действия противоречат линии движения, но и самый беспартийный интеллигент  действовал по старым партобразцам. Само-определяемость и само-деятельность входили, однако, не только в лексикон (с этим на словах соглашались и те, кто практически это отрицал), но и в практику повседневной жизни. Тот шквал возмущения против политики КПСС, который возник в конце Восьмидесятых, свидетельствовал о том, что во внешне безмолвствующем народе бушевал пожар. И это уже не был русский бунт, бессмысленный и беспощадный. Чтобы мог состояться такой человек, как Лина Борисовна Туманова (как самодействующее и самодетерминированное лицо) уже должно было быть некое либеральное общественное сознание, услышавшее те правильные, то есть правовые требования бытия как такового. Этим, вероятно, объясняется и относительно легкая сдача позиций КПСС в Восьмидесятые: был ее полный провал. Но вот собственно записи.

«Я знала Лину с 1968 г. Нас одновременно (А.С.Арсеньева, В.С.Библера, Л.Б.Туманову и меня) одним приказом зачислили в сектор методологии истории Отдела общих проблем исторического развития Института всеобщей истории АН СССР.

Первое впечатление от нее - впечатление покоя. Она не была тихой или неразговорчивой, однако при любой, самой, казалось бы, едкой дискуссии от нее исходил дух сдержанности. Этот покой и эта сдержанность происходили от ее внутренней основательности. Если вначале она, философ, присматривалась к историкам и на все реагировала «как интересно», то, в конечном счете, сумела повернуть ситуацию так, что говорили «как интересно» историки про философию, к которой (для многих она была прежде всего марксистско-ленинская) относились едва ли не пренебрежительно.

Мы держались вместе после разгона сектора, даже пытались устроиться в какую-то организацию под названием НОТ (научная организация труда) под водительством Побиска Кузнецова, ходили к нему домой на Моховую, договаривались, но я плохо все это себе представляла и в глубине души не верила, что мне это нужно. Я даже не помню, как распался этот план. Потом, через ряд других перипетий, мы устроились разными путями в Институт технической эстетики (ВНИИТЭ), где работали В.П.Зинченко, Э.Г.Юдин,  Т.Б.Любимова, О.Н.Генисаретский и др. Лина, которая незадолго до того защитила в МГУ кандидатскую диссертацию (одним из ее оппонентов была П.П.Гайденко) стала там работать старшим научным сотрудником.

По образованию она была экономистом, после окончания  школы №471 она поступила в Финансово-экономический институт, потом познакомилась с философом Т.Д., стала ходить на философские семинары в Медицинский институт, потом к Библеру, куда ее привела Т.Д., и вскоре стала его ближайшим другом и сподвижником. Потому защита диссертации по философии «легализовала» ее как философа.

В Институте технической эстетики она в основном была связана с журналом «Техническая эстетика» и последовательно отвергала все пошлые и дрянные статьи, поступавшие в этот журнал, - вопреки всей редколлегии, и ее влияние стало весьма заметным.

В Восьмидесятые годы мы уже знали кое-какие произведения М.Фуко. В 1977 г. в редакции научного коммунизма издательства «Прогресс», которой руководил Лен Карпинский[14], были переведены на русский язык его «Слова и вещи». Репрессивные функции власти в кулуарах обсуждались не только на основании прямых действий аппарата подавления, но и философски. Обсуждался и статус идеи влияния. В ходу был термин «агент влияния», этим ярлыком награждались некоторые журналисты-международники. Термины «влияние» и «власть» стали сопоставляться. Разная акцентуация и осмысление такого соотношения обеспечивала одним титул интеллигентов, другим - приспешников строя. Первыми были те, кто влиял на некую ситуацию, не будучи обремененным властью, вторыми - те, кто примыкал к власти. Писатели, становившиеся дворниками (вроде Александра Величанского) или рабочими как Юрий Карабчиевский, философы, открыто выражавшие свое отношение к советской идеологии, эмигранты (Борис Шрагин, Александр Зиновьев) и «внутренние эмигранты» (Александр Огурцов), чутко реагировавшие на все внутренние общественные импульсы, имели гораздо больший вес, чем те, кто стоял на страже государства, поскольку, чуткие к внешним угрозам (что составляло суть их профессии, которую они добросовестно исполняли), они настраивали себя на те тревожные симптомы, из глубины поднимавшиеся в обществе, представителями которого были. Лина была из первых, то есть слышащих и чувствовавших фальшивые звуки. Для этого был нужен «абсолютный слух», такое качество сознания и совести, которое действительно безразлично к собственному социальному статусу. Качественные сдвиги такого сознания могут происходить не во время некоего эпохального события, а в любой момент осознания некоего события, значимого лично.

Лина принадлежала к обладателям абсолютного слуха, который интроспективно обладал всей необходимой для ее существования внутренней полнотой. Если бы я не знала, что она не религиозна, я сравнила бы ее позицию с Августиновой, который в себе находил Истину-Христа. Она действительно находила истину в себе, и в этом смысле была одиночкой, что в принципе и свойственно интеллигенту[15].

В то время достаточно острым был вопрос о том, какой должна быть власть? Или: как должно функционировать общество, если эта власть исчезнет? Лина уповала (и многие с ней) на демократию. Постоянно вспоминались слова Черчилля о том, что демократия плоха, очень плоха, но лучше демократии никакого нового строя не придумано... Казалось, мы по-прежнему находимся в состоянии вечного возвращения. Я помню, как я возражала ей, что демократия сама в забвении или самозабвении и наилучшим, возможно, будет само-действие одиночек, регулируемое, не исключено, технизированными и машинизированными функционерами, но ни тогда, ни сейчас мы были не в состоянии видеть будущее. Коммунизм, уповавший на это будущее, отрезал в нас, как некий орган тела, саму способность предвидеть нечто иное, чем «город-сад», которым грезили рабочие Кузнецкстроя. Мы оказались перед Ничто и не знали, как быть. Лина активно читала Ницше. Я в таких случаях повторяла слова столяра из «Швейка», которого обвинили в убийстве эрц-герцога и который на все вопросы отвечал однообразно: «Что было, то было, ведь как-нибудь да было, никогда так не было, чтоб никак не было». С ними он пошел на казнь.

Лину дважды увольняли и дважды по суду восстанавливали. Допекли ее тем, что пригрозили лишением премии ее приятельницы. Тогда она пришла к своему заведующему и  сказала, что уйдет с работы, если прекратят травлю подруги. Заведующий обрадовался - это был известный психолог <...>. Когда однажды N подал ему руку в ее присутствии, Лина прекратила с N общение. Я мирила их в день своего рождения, не пригласив, кроме них, никого и убеждая, что в наши тяжелые дни, когда нас и так мало... Они молча сидели друг против друга, каждый в своем праве, но все же примирились, хотя заноза оставалась...

После этого Лина несколько лет была без работы, выполняя переводы, делая рефераты и всякую поденщину, пока не устроилась с помощью компетентных органов в реставрационные мастерские Грабаря, где был разный народ, который сильно восполнил ее образование.

- Слушай, ты знала, что выражение «ты меня уважаешь» действительно существует? До сих пор думала, что это очень удачная писательская выдумка. А вчера прихожу и слышу, как один наш старикан говорит другому: «Ты меня уважаешь?»

- Иногда мне кажется, что мир, где Шекспир, Гете, Пушкин - выдумка, это сон грядущий, а настоящий - это мои вечно пьяные товарищи по работе.

Я: А ты их гони.

Она: Я и гоню. Идите, говорю, во храм пить (мастерские располагались в церкви, которая бесконечно реставрируется снаружи и полностью приспособлена под нужды реставраторов внутри - даже клозеты с умывальниками и сушкой есть). Иногда они уходят. А один однажды назад прибежал и к бригадиру: «Не хочу, - говорит, - вон с той теткой работать. Хоть снимай, не буду. Я пришел во храм и стал пить, а она - увидела меня и давай креститься: свят, свят, свят, и все углы давай крестить, будто я дьявол какой». Бригадир пришел и сказал, что эту бабку уволит. Я партийный человек, говорит, а она на меня порчу наводит».

Однажды я позвонила ей сама, мы поболтали о том - о сем. Вдруг Лина прикрыла трубку ладонью и стала держимордовским тоном, который в ней трудно было предположить, отчитывать своего очередного пьяного коллегу: «Вы, - говорит, - очевидно, забыли, что вы на работе и перепутали с нею свой дом. А это не одно и то же, и я не хочу вас покрывать. Извольте быть здесь в положенное время».

Я - по ту сторону трубки - захохотала.

- И ничего смешного, - с той стороны трубки сказала она. - Ведь он сидит на стуле, бригадир приходит, отчитывает его, дотрагивается рукой, а он падает. Бригадир говорит, что будет милицию вызывать, а зачем мне здесь милиция?

Я очнулась. Смешно-то, смешно, но ведь Линку «пасут», а значит - зачем ей милиция?

- А действительно, зачем милиция? - говорю я.

- Проверяют, в каком виде они на работе и на работе ли. У него дом через дорогу, он туда футбол смотреть ходит.

4 июля 1984 г. Страшный день. Библеров день рождения оказался жестоким. Черт-те что лезет мне в голову. И не лезет не черт-те что. Лина арестована.

Утром мне позвонили. «Вы - такая-то?» «Да», - сказала я. «С Вами говорит Валерий Николаевич Мелехин, следователь КГБ. Вы ведь доверенное лицо Лины Борисовны Тумановой? Сегодня ее арестовали, а там осталась кошка. Так вот - жалко кошку, Не съездите, не заберете ли?». «Ладно», - сказала я. «А как дальше? Как мне узнать о ней?» Он дал мне свой телефон.

Я повесила трубку и позвонила Наташе - «личной» (Линины слова) Лининой подруге. «Поедем, - сказала я, - за кошкой. Линка арестована». Позвонила Евгения Эммануиловна Печуро, которая приехала к Лине в момент ареста. Подтвердила. Линкина квартира была опечатана. Мы осторожно сняли печать и вошли в квартиру. Кошка, разумеется, выпрыгнула в окно и до сентября где-то шлялась. <...> Кошка выпрыгнула, но впрыгнула милиция: «добрые» соседи позвонили и сообщили, что дверь вскрыта. Я им сказала, что я - доверенное лицо и что мне позволил тот-то. Документы? У меня не было документов, я дала им читательский билет в Ленинку. Они созвонились со следователем, и мы вышли вместе с ними.

Юра Карабчиевский, с которым мы дружили, сказал:

- Почему-то нет ощущения трагедии. Ну, нет - и все.

- Дурак ты, - сказала его жена, - она давно идет, но ты в ней пока зритель. А ей-то каково?

- Может, и лучше; может, напряжение спало...

Напражение спало. Напряжение спит.

Следователь через какое-то время поинтересовался, забрала ли я кошку. «Забрала». «Ох, как хорошо! А то у меня душа изболелась; было бы жалко, если бы погибло ни в чем не повинное животное».

Вторично в квартиру мы попасть не могли: она оказалась снаружи запечатанной. Я позвонила в ЖЭК - жилищно-эксплуатационную контору,  сказала, что я - доверенное лицо Л.Б.Тумановой, не могут ли они... Та, что разговаривала со мной, закрыла трубку ладонью и шепнула коллеге: «Это от той, которую компетентные органы... Работала по заданию... Это ж умереть можно...» «Не надо, - сказала я, - не умирайте. Сперва откройте квартиру».

Но квартиру мне не открыли, послали в милицию, где милиционер, смотревший на меня с законным любопытством, поинтересовался, почему именно мне Туманова дала генеральную доверенность - родственница я, что ли?

- Очевидно, потому, что она мне доверяет, - устало ответила я.

Я устала потому, что бегала под дождем из ЖЭКа в милицию и обратно. Потом мы с Наташей час стояли - пережидали дождь, долго искали такси и вконец разбитые добрались до дома, чтобы назавтра совокупными усилиями добывать вещи и продукты. С бору по сосенке - кто носки, кто зубной порошок, кто юбку, халат, ветчину. Радовало, однако, то, что Лина, возможно, узнает чьи-то вещи, и это будет ей приветом.

Телефон мой горел: я и не подозревала, сколько людей интересуется, беспокоится, требует, ждет... Звонил даже Булат Шалвович Окуджава. У него и предлог был: я написала статью о «Путешествии дилетантов»[16]. Сама себе я напоминала Доктора Айболита («Кто говорит?» - «Слон» - «Что вам надо?» - «Шоколада»). Шоколада было нельзя, но можно печенье, помидоры, лимоны. «Не надо маргарина. Мало ли что Линка пишет! Мы же ее знаем. Масло надо!» - кричали одни. «Зачем ей грудинка, да еще вареная?» - недоумевали другие. Но все всё достали.

Обычно мы ходили втроем: Юра Карабчиевский, А.А и я. Иногда к нам присоединялся кто-то либо из «нашего», профессионального, окружения, либо из диссидентского. Я и не знала, как глубок проем, в какой подаешь-толкаешь вперед передачу, чтобы вы не смогли дотянуться до приемщика. Но зато мы узнали, в каких магазинах и на сколько недовешивают: весы в Лефортово точнее всего. Один из «наших», рассматривая список допущенных к приему вещей, изумился, что трусы должны быть без резинки.

После передачи я встретилась со следователем и передала ему заявление о Лининых болезнях, о необходимости лекарств, связанных с базедовой болезнью, и онкологического обследования. «В ее медкарточке ничего этого нет. Кроме записи, что она была у хирурга, получила назначение на новый прием и не явилась на него». «Но надо же знать этого человека! Она никогда за собой не следила и к врачам ходила, когда припекало. За своей чертовой Муськой она по ночам бегала с температурой 40, эта ее Муська с ума сводила». Глаза следователя расширялись и расширялись. По дороге домой меня разобрал смех: я забыла сказать следователю, что Муська - это кошка. А то появится в его кондуите новое лицо под вполне подходящей кличкой.

29 июля мы с Наташей, Юрой и Степаном Сапеляком, украинским правозащитником, который называл ее мамой, пошли к Лине домой. <...> Линино отсутствие смотрело со стен, с буфета, с полок, балкона, со стола. Взгляд почему-то на нем задерживается. Сперва даже не понимаю, почему. Потом вдруг выплывает непонятное: «СВЕТА!»

Это «Света» наезжало крупным планом. Я оцепенела. Потом глаза заскользили: «Света! На столе будет лежать продолжение перевода и Уайтхед»».

Вот еще одно, ради чего я решила поместить перед публикацией ее перевода это предисловие. Впрочем, слово «ее» нуждается в уточнении.

Отовсюду изгнанная  Лина подрабатывала рефератами, которые она делала для ИНИОНа и которые за нее подписывали ее друзья, писала диссертации для тех, кто не мог ее написать, или делала переводы.

«Примерно за год до ареста Лина получила заказ от Алма-Атинского института философии права на перевод книги А.Н.Уайтхеда «Приключение идей» с английского на русский язык, с ней был заключен трудовой договор. Она успела перевести примерно половину книги до ареста. Эта половина и лежала рядом с адресованной мне запиской и оригиналом книги Уайтхеда. Мы заранее договорились, что надо будет как-то закончить перевод. После ее ареста я обратилась к Нателле Колаковой с просьбой найти переводчиков, назвала сумму гонорара за 1 п.л., который мне назвала Лина, и работа пошла. Кроме самой Нателлы, в переводе принимали участие Дмитрий Ханов, кажется, Владислав Зелинский и,  кто-то еще. А. К., заказчика перевода, я еще раньше предупредила о том, что случилось с Линой.

Перевод сделали в срок, и я отослала книгу в Алма-Ату. К этому времени Лина из-за болезни была выпущена из Лефортовской тюрьмы, о чем я получила в свой адрес надлежащее уведомление из Прокуратуры СССР, которое звучало так: «04.10.84 № 13-80-84. Сообщаю, что мера пресечения Тумановой Лине Борисовне изменена на подписку о невыезде. Туманова из-под стражи освобождена. Прокурор отдела по надзору за следствием в органах госбезопасности старший советник юстиции А.Н.Пахмутов». Но поскольку она оставалась подследственной и обвиняемой, то, конечно, трудовое соглашение надо было переоформить.

20 декабря 1984 г.  пришло письмо от А. К. из Алма-Аты, который написал, как надо переоформить договор, то есть оформить его на мое имя. А.К. четко написал, что надо сделать: 1) «на лицевой стороне внизу написать английское название книги, 2) на обратной стороне - подпись исполнителя, заверенная в отделе кадров (подпись нотариуса, я думаю, для первого раза менее желательна). Напишите счет на имя директора: Счет редактору (без указания фамилии) Ин-та философии права АН Каз. ССР от канд... наук имярек. Прошу оплатить перевод... Здесь же укажите оба адреса пересылки: домашний и сберкассы. Соглашение и счет прошу выслать на мой домашний адрес (заказным)». Справку о гонораре вышлем, о завершении дела позвоню. С самыми добрыми пожеланиями А.».

В день, когда Лину выпустили из тюрьмы, я ходила к адвокату, которого наняла, чтобы не защищать (это было невозможно), а чтобы получать от него хоть какие-то сведения о ней: жива, хочет и просит то-то. Им оказался Шаров Геннадий Константинович, которого Лина приняла за пособника своих обвинителей. Она потом все удивлялась: как мы могли нанять такого. А я наняла по совету адвоката, руководившего этой конторой на Таганке, который сам защищал некоего диссидента (забыла его имя), сидевшего во Владимирской тюрьме. Адвокат еще не отошел от шока его защиты, шока не по поводу ведения суда (какой тут шок!), а от того, что его подзащитный отказывался обсуждать даже мелочи, которые могли помочь в смягчении наказания.

От Шарова я и узнала, что Лину освободили до суда. Я была так потрясена, что, сбежав по лестнице к Юре и Библеру, которые ждали меня между первым и вторым этажами этой конторы, не могла вымолвить ни слова, открывая и закрывая рот. Они стали меня успокаивать - до тех пор, пока я не выдавила, что Лина в этот момент выходит из тюрьмы. Мы помчались в Лефортово на такси. <...>

Мы встретили ее выходящей из ворот, и она крикнула: «Светка, у меня рак, и они меня выпустили». Цвет лица у нее был белый и какой-то кефирный с характерными для кефира пузырьками. Это от нехватки свежего воздуха. <...>

Мы расспрашивали ее: как там, в тюрьме? Так ли, как описывал Солженицын? (Имея в виду всю процедуру привода и размещения). «Да», - сказала она. В камере было двое. Еще одна контрабандистка, которой она отдавала ту самую ветчину, о которой возник спор. Она, оказывается, просила ее для этой дамы. <...> А как ты ходила к следователю - руки за спину? Нет, этой радости я никому не доставляла. «А почему ты, Светка, прислала мне банное мыло - я его терпеть не могу». - «Мне так передал cледователь». Так мы выяснили, что он нас проверял: принесу я то, что óн скажет, или то, о чем мы заранее договаривались, что могло быть неким сигналом или сообщением.

КГБ устроил Лину в Герценовский онкологический институт. Ее соседки решили, что она - блатная, потому что все анализы ей делали без очереди. И тогда она решилась. Однажды после какой-то процедуры, когда они косо на нее посмотрели, она сказала: «Я - подследственная, диссидентка. Я писала письма в защиту Сахарова. Была в тюрьме и выпущена до суда». «Никто, - рассказывала она, - не сказал мне ничего плохого. Никто. Одна только обмолвилась, как я одна против такой махины пошла, а другая стала мыть мне ноги». <...>

В конце лета или начале сентября мы лечили Лину сывороткой против полиомиелита, который пропагандировала и продавала, разумеется, за немалые для нас деньги, кажется, член-корреспондент АМН СССР Марина Константиновна Ворошилова. Мы ходили к ней в сдвоенную квартиру на Ленинском проспекте. Она говорила, что средство безотказное, что сначала будет плохо, потом хорошо. Лине, которую мы с Наташей уговорили принять это средство, было никак, и она долго ругала нас, говоря, что мы совсем как темные люди верим знахаркам. Потом к ней вызвали девицу-экстрасенса, которая вскоре призналась, что никакой она не экстрасенс.

<...> Лина не боялась смерти, во всяком случае - так она говорила мне. Но никогда, ни разу, даже говоря о будущем, мы не связывали его с какими-то новыми проектами нашей жизни, ни личной, ни государственной. Напротив, эта будущая жизнь странным образом увязывалась с некоей вполне понятной мстительностью. Как-то ночью, когда у нее уже начались боли и появились галлюцинации, она мне сказала, что мечтает выздороветь и пройтись перед КГБ, как бы подразнив тем, что жива. <...>.

И все время вспоминала Ницше. Даже под протоколом обыска, во время которого у нее изъяли [кто бы теперь мог подумать! - С.Н.] «три ксерокопии книг Ф.Ницше «Полное собрание сочинений, т.2», «Рождение трагедии», «Несвоевременные размышления»»[17] написала: «Отказываюсь подписать протокол ввиду того, что считаю незаконным изъятие ксерокопии с произведения Ницше, купленной мной на книжном рынке».

Ниже мы предлагаем читателю, помимо «Начала логики», фрагмент перевода книги А.Н.Уайтхеда «Приключение идей», перевода, несомненно принадлежащего Лине Борисовне Тумановой, с надеждой на то, что весь перевод, выполненный ею и ее неизвестными ей доброжелателями, отчего их дар лишь бесценнее, когда-нибудь увидит свет, несмотря на то, что уже осуществлен и опубликован перевод этой замечательной книги совсем другими людьми. Однако этот имеет непреходящую ценность.

---

[1] См.: Спор логических начал / Отв. ред. С.С.Неретина. М., Изд-во Института философии Ан СССР, 1989.

[2] Архэ. Вып. 1. М., 1992. С. См., кроме того: Туманова Л.Б. Стиль. Стиль поведения. Стилизация / Публикация В.Л.Рабиновича // Человек. 1990. № 5 - 6.

[3] Спор логических начал. С.18 - 19.

[4] Там же. С.21.

[5] См.: «Архэ». Вып.1. С.71.

[6] См.: Спор логических начал. С.148. О некоторых перипетиях, в том числе связанных с ее арестом, я написала в книге «Точки на зрении» (СПб., 2005) в главе «История с методологией истории, или Конец истории».

[7] Библер В.С. Быть философом... // Архэ. Вып.2. М., 1996. С.11.

[8] Там же.

[9] См. там же. С.17.

[10] Спор логических начал. С.127.

[11] Там же.

[12] Там же. С.131.

[13] Библер В.С. Быть философом... С.12.

[14] К моменту выхода книги был уже разогнан старый состав редакции и изгнан из партии Лен Карпинский за попытку представить иной состав правительства. Между тем в редакции готовились к выходу книги В.С.Библера и М.К. Петрова, публикация которых в этой связи не состоялась. Мишель Фуко «успел», и философствующая публика познакомилась с тем, что впоследствии назвали постмодернизмом.

[15] Я в 1989 г. написала статью о перипетиях русской истории (см. сб. «Наука и тоталитарная власть»), где пыталась выразить мысль, что как только интеллигенты вообразили себя интеллигенцией, они мгновенно вновь распались на те единичности, которыми должен быть интеллигент в силу того, что его дело - интеллект.

[16] Она была опубликована в «Красной книге культуры», затем в моей книге «Тропы и концепты» в несколько измененном виде, а тогда обсуждался вопрос о возможности ее публикации в журнале «Дружба народов», и Юрий Семенович Герш показывал ее Булату Шалвовичу.

[17] Цит. по хранящемуся у меня «Протоколу обыска». В этом Протоколе перечислены изъятые 9 машинописных документов, направленных в Прокуратуру РСФСР, квитанции об отправленных посылках, переводах, бандеролях и писем политзаключенным В.Н.Осипову, Вазифу Мейланову, Т.М.Великановой, И.Н.Извекову, О.З.Мазур, А.О.Смирнову, И.Л.Наэле, Степану Сапеляку и др.