Есть горизонт у каждого предмета,

и он не обязательно внутри

него, а может быть снаружи.

Не потому ли кажется луна

намного ближе, скажем, чем Байкал –

ведь за Уралом все как будто рядом –

поскольку он далек от нас, как миф?

Иван Жданов. Завоевание стихий

Метагеография: предмет и метод

Метагеография – междисциплинарная область знания, находящаяся на стыке науки, философии и искусства (в широком смысле), и изучающая различные возможности, условия, способы и дискурсы географического мышления и воображения. Возможные синонимы понятия метагеографии – философия ландшафта (пейзажа), геофилософия, философия пространства (места), экзистенциальная география, геософия, в отдельных случаях – география воображения, имажинальная (образная) география, геопоэтика, поэтика пространства. Понятие метагеографии выделяется по аналогии с аристотелевским выделением физики и метафизики и несет приблизительно тот же логический и содержательный смысл.

Рационалистические и сциентистские подходы к этому понятию фиксируют предмет метагеографии на изучении общих (генерализированных) географических законов. Такие подходы первоначально развивались на базе общего землеведения и общей физической географии в первой половине XX века, хотя первоначальные фундаментальные положения, которые в современной интерпретации можно назвать метагеографическими, были высказаны уже в первой половине XIX века немецким географом Карлом Риттером[2]. Существенная роль в становлении основ метагеографии принадлежит классической геополитике (конец XIX – начало XX века), в которой традиционная географическая карта стала осмысляться как предмет метафизических и геософских спекуляций[3]. Усиление интереса к метагеографии в рамках географической науки в 1950-1970-х гг. было вызвано внедрением математических методов, системного подхода и применением различных логико-математических моделей, призванных объяснять и интерпретировать наиболее общие географические законы[4]. В дальнейшем, к концу XX – началу XXI века, понятие метагеографии было подвергнуто критике с точки зрения традиционной сциентистской парадигмы, ориентированной на доминирование исследований в духе case-study, и практически вытеснено на дискурсивную периферию[5]. Вместе с тем неявные (латентные) метагеографические постановки проблем постоянно присутствуют в современных исследованиях ландшафтных образов, географического воображения, символических ландшафтов, соотношения ландшафтов и памяти[6].

В рамках философии дискурсивные возможности развития понятия метагеографии были определены в первой половине XX века работами немецкого философа Мартина Хайдеггера – как в ранней феноменологической версии (книга "Бытие и время", 1927), так и в более поздних экзистенциалистских версиях (ряд эссе 1950-1960-х гг., в т.ч. "Строить обитать мыслить", "Поэтически обитает человек", "Искусство и пространство", "Вещь" и др.)[7]. Наряду с этим, метагеография базируется и на различного рода феноменологических штудиях пространства и места – здесь к фундаментальным работам можно отнести труды Г. Башляра 1940-1950-х гг[8]. Развитие семиотики, постструктурализма и постмодернизма способствовало оживлению философского интереса к метагеографическим проблемам в конце 1960-х – 1980-х гг. (работы М. Фуко, Ж. Делеза и Ф. Гваттари, введение в философский дискурс понятий гетеротопии, геофилософии, детерриториализации и ретерриториализации)[9]. Наконец, интенсивные процессы глобализации вкупе с концептуальным "дрейфом" философии к изучению широких междисциплинарных областей знания в конце XX – начале XXI века обусловили толчок в развитии метафизических исследований земного пространства[10].

В искусстве собственно метагеографические проблемы начали осмысляться в начале XX века – в литературе (произведения Пруста, Джойса, Андрея Белого, Кафки, Хлебникова, живопись и теоретические манифесты футуристов, кубистов, супрематистов, архитектура Ф.Л. Райта). Это художественное осмысление земного пространства шло параллельно научному перевороту в физике (теория относительности, квантовая теория), развитию географии человека (антропогеографии). Искусство художественного и литературного авангарда (прежде всего, деятельность Кандинского, Малевича, Эль Лисицкого, Клее, Платонова, Леонидова, Введенского, Хармса, чуть позднее – Беккета) рассматривало и воображало пространство как, по сути, экзистенциальную онтологию человека. Вторая волна европейского художественного авангарда (1940-1960-е гг.) фактически воспроизводила те же художественные позиции, не внеся ничего радикально нового. В рамках этой традиции важно использование синтетических пространственных опытов китайского и японского искусства (живопись, графика, каллиграфия, поэзия – например, произведения А. Мишо).

К началу XXI века метагеографические опыты и исследования развивались преимущественно в сфере литературы, философии, искусства; роль научных репрезентаций была незначительной. Для метагеографии в целом характерно смешение и сосуществование различных текстовых традиций: художественных, философских, научных; серьезное значение приобрел литературный жанр эссе, позволяющий наиболее свободно ставить и интерпретировать метагеографические проблемы[11]. Быстрое развитие технологий (компьютеры, видео, Интернет) способствует появлению новых метагеографических репрезентаций и интерпретаций (тематика виртуальных пространств, гипертекстов, лишь косвенно связанных с конкретными местами и территориями).

В содержательном плане метагеография занята проблематикой закономерностей и особенностей ментального дистанцирования по отношению к конкретным опытам восприятия и воображения земного пространства. Существенным элементом подобного дистанцирования является анализ экзистенциального опыта переживания различных ландшафтов и мест – как своего, так и чужого. С точки зрения аксиоматики метагеография предполагает существование ментальных схем, карт и образов "параллельных" пространств, сопутствующих социологически доминирующим в определенную эпоху образам реальности. Развитие и социологическое доминирование массовой культуры ведет также к появлению приземленных паранаучных версий метагеографии (близких подобным версиям сакральной географии), ориентированных на поиск и фиксацию различного рода "мест силы", "таинственных мест" и т.д.

В идеологическом контексте метагеография и конкретные метагеографические опыты могут оказывать влияние на развитие художественных течений, научных и философских направлений, социополитических и социокультурных представлений интеллектуальных сообществ. В концептуальном плане метагеография содержательно взаимодействует с гуманитарной и культурной географией, геопоэтикой, географией искусства, геофилософией, сакральной географией, архитектурой, мифогеографией, геокультурологией, различными художественными и литературными практиками.

Ключевой элемент метагеографии России

Метагеография Зауралья – ключевой элемент современной метагеографии России. Если понимать под метагеографией России систему идеологических образно-географических комплексов или ансамблей, ориентированных на закрепление центрального образа-контекста Северной Евразии[12], то метагеография Зауралья представляет собой динамическую образно-географическую структуру, призванную совершить радикальное перемещение, "перетащить" и трансформировать старые образно-географические комплексы, направленные на воспроизведение идеологических образов Византии, Третьего Рима и "второй Европы". Становление метагеографии Зауралья в рамках метагеографии России начинается примерно с XI—XII вв. (походы новгородцев за Камень), однако решающими событиями – в то же время еще не определяющими геоидеологическую ситуацию до конца – оказываются присоединение Сибири к России (конец XVI – XVII вв.) и интенсивное хозяйственное и культурное освоение Урала в XVIII—XIX вв.

Основную метагеографическую проблему России можно сформулировать так: идеологическая инерция старых образно-географических комплексов, "удерживает" страну к западу от Урала и тормозит процессы ментального дистанцирования по отношению к Европе. Соответственно, главную метагеографическую задачу России, которая решается уже приблизительно на протяжении 400 лет, можно обозначить как поиск привлекательных, эффективных идеологических образов Зауралья, способных ментально "развернуть" страну к востоку, в сторону Сибири, Дальнего Востока, Центральной Азии и Китая. Естественно, что накопленные  Россией в результате цивилизационного общения с Европой страты никуда не исчезают и остаются фундаментом ее дальнейшего цивилизационного и метагеографического развития – речь в данном случае идет о смене геоидеологического вектора и переносе метагеографического "центра тяжести" за Урал.

Вместе с тем обозначенная выше метагеографическая задача может порождать немало вопросов; один из них – почему следует говорить о метагеографии Зауралья, а не о метагеографии Сибири; почему географические образы Зауралья, взятые в их идеологическом контексте, выглядят предпочтительнее, нежели соответствующие образы Сибири? Прежде, чем приступать к изложению стратегических основ метагеографии Зауралья, нужно обосновать сам выбор образа – учитывая, что географические образы Сибири складывались достаточно долгое в историческо-цивилизационном измерении время и обладают хорошо развернутыми содержательными характеристиками.

Географические образы Сибири: специфика становления и развития

Географические образы Сибири в их обобщенной целостности –  результат длительной ретрансляции идеальных европейских ландшафтных образов на первичное эмоциональное восприятие зауральских пейзажей. Понятно, что подобные ментальные процессы происходили постоянно и очень интенсивно со времен Великих географических открытий, и в этом смысле Сибирь ничем особо не отличается от Америки, Африки или же Южной и Юго-Восточной Азии, ставших объектами европейской колониальной экспансии[13]. Другое дело, что Россия, выйдя на уральские рубежи и перешагнув за Камень, воспроизводила такие образы с известной ментальной отсрочкой, с некоторым историо- и геософским "запозданием" – сначала ориентируясь на классические образы колонизации с сакрально-мифологическим библейско-христианским подтекстом, а затем уже на профанизированные "светские" образы сниженной европейской колонизации, обустраивавшей "островки уюта и комфорта" среди "моря" диких или слабо освоенных пространств. Так, первый пространный русский текст о Зауралье конца XV в. – "Сказание о человецех незнаемых" – является очевидным примером первого дискурса, далее хорошо развернутого в летописных и церковных образцах[14]; великолепным лапидарным образцом второго дискурса можно назвать "Из Сибири" Антона Чехова. Как бы то ни было, мощные природные образы холода, снега, однообразных равнин, тайги, степей и болот сочетались с образами безлюдья и языческой дикости, коим сопутствовали также образы мифологических и реальных богатств.

Ментально-идеологическая ретрансляция в процессах создания и воспроизводства географических образов Сибири, некая дополнительная пространственная трансакция, связанная с промежуточным цивилизационным положением самой России (и не забудем, что в XVI—XVII вв. это было еще Московское царство, довлеющее по преимуществу византийским ментальным и идеологическим образцам сакрального порядка – причем южно-европейского и ближневосточного происхождения[15]), вела к значительной интровертации этих образов: образы Сибири могли восприниматься и воспринимались (а, следовательно, и регулярно воспроизводились) как некие "внутренние" азиатские образы, необходимые европейской цивилизации для ее ментального равновесия в восточном направлении – Россия была здесь геоидеологическим "учеником" и одновременно "подрядчиком", взявшимся доставлять (хотя бы и частично, неполностью) подобную ментальную продукцию "ко двору". Было бы неверно расценивать такую цивилизационную и метагеографическую ситуацию как ущербную: огромные пространства Зауралья, почти внезапно попавшие в сферу политического влияния Московского царства, требовали соответствующих, достаточно фундированных географических образов, и они были довольно успешно "импортированы" и адаптированы русской культурой, "увидевшей" их для себя, по ходу дела, вполне органичными; "Сибирская Тартария" – это не только европейский, но и российский образ, хорошо "работавший" в течение XVI—XVIII вв.

Метагеография Сибири как «коллективное бессознательное»

Посредник всегда рискует – рано или поздно – оказаться наедине с амбивалентным образом, лишенным внешней поддержки и подпитки и становящимся не управляемым, не предсказуемым. Так и случилось с географическими образами Сибири, в известной мере бывшими глубоким "бессознательным" Европы, Запада вообще на его восточном евразийском фронтире, а заодно и автоматическим "бессознательным" России[16]. В XIX веке Сибирь, получив своего внешнего геоидеологического двойника – американский фронтир (что осознавалось к середине этого столетия)[17] – оказалась нужной Европе уже в качестве ближней периферийно-ресурсной окраины – что стало ясно и российской политической и культурной элите. Между тем, подобный образ рассматривается в когнитивном отношении, как правило, в качестве экстравертного, открытого в сторону дальнейших возможных концептуальных расширений.

Возникновение и развитие сибирского областничества стало "лакмусовой бумажкой" для выявления становившихся очевидными содержательных противоречий в образно-географическом комплексе Сибири, складывавшемся в пределах российской цивилизационной целостности[18]. Дискурс "Сибирь как колония" и декларировавшиеся как его следствие культурная и, возможно, политическая и экономическая автономия Сибири были когнитивной реакцией на ментальное раздвоение ключевых элементов географического образа-прототипа Сибири, воспринимавшегося "здесь и сейчас": интровертивные инерционные элементы "говорили" о некоторой закрытости, глубинности, отдаленности, существования для себя и в то же время для каких-то "зеркальных" надобностей цивилизационных отображений; экстравертивные ускоряющие элементы, по сути, вновь копировались с помощью лекал западного воображения[19]. Однако цивилизационная ситуация в рамках диалога Европа – Россия, Запад – Россия к середине XIX в. была иной, нежели ранее, в XVI—XVIII вв. С одной стороны, Запад не нуждался более в образно-географических "посредниках" – эпоха зрелого модерна диктовала стратегии прямой как военно-политической и экономической, так и цивилизационной экспансии. С другой стороны, именно к этой эпохе относится окончательное становление, оформление российской цивилизации, уже могшей, хотя и с оглядкой на Европу, развивать основы своего собственного идеологического дискурса, в том числе и метагеографического.

Метагеографическая проблема, сформулированная по аналогии в терминах психологии, заключалась в следующем: экстравертивные образы колонизации и фронтира оказывались недостаточными для "раскачки", радикальной трансформации интровертивных образов Сибири, активно складывавшихся до того на протяжении, по крайней мере, трехсот-четырехсот лет, при этом Россия, осознав себя самостоятельной цивилизацией, была уже лишена фактически европейской идеологической поддержки – механическое копирование западного по происхождению образа фронтира не давало теперь столь же очевидных когнитивно-образных "дивидендов", как ретрансляция европейских образов Сибири в эпоху более раннего ментального осмысления этого региона. Московия исчезла, при этом "исчезла" и Сибирь как достаточно эффективный образно-географический комплекс в рамках российской цивилизации. Интеллектуальные усилия сибирских областников, а также и восприятие их усилий в России различными общественными слоями показали когнитивную недостаточность подобного дискурса; в то же время, благодаря трудам сибирских областников стали понятными сами масштаб и характер проблемы.

На наш взгляд, в течение XX века серьезных изменений в оконтуренной метагеографической проблеме не произошло. Постоянные попытки воспроизводства ресурсно-периферийных фронтирных образов Сибири наряду с достаточно регулярными идеологическими инвективами как политического, так и художественного и философского характера, призванными указать на стратегически важное значение Сибири в будущем российской цивилизации (включая и в идеологические советские трактовки) оказывались противоречащими как друг другу, так и более глубоким интровертным слоям образа-архетипа[20]. Сибирь действительно стала по настоящему "бессознательным" России, но подобная ментальная ситуация может быть сравнительно благоприятной лишь на небольших исторических отрезках – "купаться" в бессознательном слишком долго невозможно, это вредно для "здоровья" самой цивилизации[21]. По сути дела, до настоящего времени образ Сибири может вполне устойчиво воображаться в качестве коллективного глубинного района Евразии, символизирующего слабо тронутую человеком, пугающе суровую и в то же время поразительную своим размахом природу и таящего в себе неизведанные богатства, – как для западной цивилизации в широком смысле, так и для цивилизаций, становящихся современными в условиях западного цивилизационного давления (Россия, Китай, Индия)[22].

«Двойная Сибирь»

Попытаемся описать сложившуюся ситуацию более подробно. По существу, можно говорить об образе-кентавре, двойном образе, "двойной Сибири" с точки зрения метагеографии. Налицо две очевидные ментальные дистанции, с помощью которых этот двойной образ существует и функционирует, однако подобная амбивалентность затрудняет развитие, переориентацию метагеографии России в целом, тормозит формирование новых, необходимых России как самостоятельной жизнеспособной цивилизации целенаправленных метагеографических структур. Для лучшего понимания такой когнитивной ситуации стоит обратиться, по аналогии, к теории шизофрении, разрабатывавшейся известным американским антропологом и психологом Грегори Бейтсоном[23]. Центральное понятие его теории – это т.н. "двойное послание" (double bind). Смысл введения и использования понятия "двойного послания" – в попытке фиксации и анализа мощной психологической "вилки", расхождения, ощущаемого шизофреником между собственными мыслями и желаниями, с одной стороны, и практическим отсутствием способов их адекватной репрезентации во внешнем мире, в контакте с окружающими людьми. Фактически шизофреник работает с двумя не сочетающимися ментальными дистанциями – огромной по отношению к собственным мыслям и образам и ничтожной, почти исчезающей по отношению к внешнему миру. Постоянное несоответствие, диссонанс двух ментальных дистанций ведут  постепенно к распаду индивидуальной психической целостности. По аналогии, можно представить образ-кентавр Сибири ("Сибирь-Китоврас") как своего рода метагеографическое "двойное послание", которое со временем может привести к разложению, распаду России как метагеографического целого, метагеографической системы. Сибирь уже может восприниматься как в известном смысле "шизофренический образ" в рамках российской цивилизации. Использование подобной психологической аналогии позволяет более остро почувствовать и более четко осмыслить суть данной проблемы.

 Воспользуемся предложенной нами несколько ранее моделью пространственных представлений[24]. В ее основе лежит психологическое представление об уровнях психического – от бессознательного до высокой степени рефлексии, характеризующей сознание. Наряду с этим, предполагается восхождение, или движение от преобладания в пространственных представлениях умозрительных схем до преобладания непосредственных визуальных впечатлений, оформляемых соответствующими знаково-символическими конструкциями.

Если структурировать в ментальном отношении основные понятия, описывающие образы пространства, производимые и поддерживаемые человеческими сообществами различных иерархических уровней, разного цивилизационного происхождения и локализации, то можно выделить на условной вертикальной оси, направленной вверх (внизу – бессознательное, вверху – сознание), четыре слоя-страты, образующие треугольник (или пирамиду, если строить трехмерную схему), размещенный своим основанием на горизонтали. Нижняя, самая протяженная по горизонтали страта, как бы утопающая в бессознательном – это географические образы; на ней, немного выше, располагается "локально-мифологическая" страта, менее протяженная; еще выше, ближе к уровню некоего идеального сознания – страта региональной идентичности; наконец, на самом верху, "колпачок" этого треугольника образов пространства – культурные ландшафты, находящиеся ближе всего, в силу своей доминирующей визуальности, к сознательным репрезентациям и интерпретациям различных локальных сообществ и их отдельных представителей[25]. Понятно, что возможны и другие варианты схем, описывающие подобные соотношения указанных понятий. Здесь важно, однако, подчеркнуть, что, с одной стороны, всевозможные порождения оригинальных локальных или региональных мифов во многом базируются  именно на географическом воображении причём процесс разработки, оформления локального мифа представляет собой, по всей видимости, "полусознательную" или "полубессознательную" когнитивную "вытяжку" из определённых географических образов, являющихся неким "пластом бессознательного" для данной территории или места. Скорее всего, онтологическая проблема взаимодействия географических образов и локальных мифов – если пытаться интерпретировать описанную выше схему – состоит в том, как из условного образно-географического "месива", не предполагающего каких-либо логически подобных последовательностей (пространственность здесь проявляется как наличие, насущность пространств, чьи образы не нуждаются ни в соотносительности, ни в иерархии, ни в ориентации/направлении), попытаться сформировать некоторые образно-географические "цепочки" в их предположительной (возможно, и не очень правдоподобной) последовательности, а затем, параллельно им, соотносясь с ними, попытаться рассказать вполне конкретную локальную историю, чьё содержание может быть мифологичным[26]. Иначе говоря, при переходе от географических образов к локальным мифам и мифологиям должен произойти ментальный сдвиг, смещение – всякий локальный миф создается как разрыв между рядоположенными географическими образами, как когнитивное заполнение образно-географической лакуны соответствующим легендарным, сказочным, фольклорным нарративом[27]. 

Если продолжить первичную интерпретацию предложенной выше ментальной схемы образов пространства, сосредоточившись на позиционировании в её рамках локальных мифов, то стоит обратить внимание, что, очевидно, локальные мифы и целые локальные мифологии могут быть базой для развития соответствующих региональных идентичностей[28]. Ясно, что и в этом случае, при перемещении в сторону более осознанных, более "репрезентативных" образов пространства, должен происходить определённый ментальный сдвиг. На наш взгляд, он может заключаться в "неожиданных" – исходя из непосредственного содержания самих локальных мифов – образно-логических и часто весьма упрощённых трактовках этих историй, определяемых современными региональными политическими, социокультурными, экономическими контекстами и обстановками. Другими словами, региональные идентичности, формируемые конкретными целенаправленными событиями и манифестациями (установка мемориального знака или памятника, городское празднество, восстановление старого или строительство нового храма, интервью регионального политического или культурного деятеля в местной прессе и т.д.), с одной стороны, как бы выпрямляют локальные мифы в когнитивном отношении, ставя их "на службу" конкретным локальным и региональным сообществам, а, с другой стороны, само существование, воспроизводство и развитие региональных идентичностей, по-видимому, невозможно без выявления, реконструкции или деконструкции старых, хорошо закрепленных в региональном сознании мифов[29], и основания и разработки новых локальных мифов, часть которых может постепенно закрепиться в региональном сознании, а часть – оказавшись слабо соответствовавшей местным географическим образам-архетипам и действительным потребностям поддержания региональной идентичности – практически исчезнуть.

Итак, интерпретируя эту модель на примере Сибири, мы можем предположить, что для нее – в метагеографическом плане – характерно преимущественное развитие двух ментальных страт – страты географических образов (глубоко умозрительных и во многом заимствованных и частично переработанных) и страты культурных ландшафтов, в которой доминирует непосредственная рецепция при слабом развитии оригинальных, самобытных знаково-символических конструкций (они опять-таки в основном заимствованы из "материковой", Европейской России). При этом фактически выпадают или очень слабо репрезентированы локальные мифы и региональные идентичности – собственно средний, крайне важный уровень пространственных представлений. Конечно, не следует говорить, что в Сибири нет локальных мифологий или же отсутствуют региональные идентичности. Как хорошо известно из многих мемуарных, эпистолярных и художественных текстов, самосознание сибиряка (в отличие от собственно "России") отмечалось довольно ясно уже в XIX веке[30]. Точно также можно говорить и о рождении локальных мифов, фиксируемых в разных местностях Сибири – здесь, однако, отличия от Европейской, доуральской России минимальны. Речь о другом: количество, качество и уровень репрезентаций локальных мифологий и региональных идентичностей до сих пор недостаточны для того, чтобы обеспечивать равновесие и устойчивость общей "пирамиды" пространственных представлений Сибири и о Сибири – эта ментальная "пирамида" дисгармонична, неустойчива, непрочна, не автономна.

Проблема геоидеологического оформления территории: постановка вопроса

Метагеографические анализ и интерпретация включают в себя выявление идеологического компонента, скрепляющего обозначенные нами пространственные представления. Этот идеологический компонент можно назвать геоидеологией, под которой понимается система знаково-символических репрезентаций, в которых пространственные представления о конкретной территории актуализируются и подвергаются метафорической "возгонке"; иными словами, геоидеология делает определенные пространственные представления "горячими", готовыми к широкому и упрощенному риторическому использованию и употреблению в различных социокультурных и политических контекстах[31]. Кроме того, геоидеология призвана осуществлять и репрезентировать специфические сакральные контакты между Землей и Небом, необходимые в той или иной форме как домодерным (здесь эта необходимость очевидна), так и современным обществам и цивилизациям (в которых эта необходимость может быть латентной, скрытой, иногда плохо осознаваемой)[32]. С этой целью в геоидеологии могут использоваться различные религиозные представления, распространенные на определенной территории, однако смысл подобной геоидеологической "вертикальной" сакрализации несколько шире и одновременно уже собственно религиозного смысла: геоидеологическая сакрализация (возможная и в профанированных формах) обеспечивает территориям, районам, местам возможность получения и использования образов сокровения или откровения, придавая им конкретный сакральный или полу-сакральный статус[33].

Как происходит геоидеологическое скрепление уровней пространственных представлений о территории? Как правило, оно осуществляется с помощью определенных локальных текстов, а также гениев места, чьи биографии, конкретные дела или же произведения актуализируют все уровни пространственных представлений. Можно сказать, что локальные тексты и гении места, "работающие" в разных ментальных измерениях, тем не менее, выполняют одну и туже функцию – когнитивной "прошивки", связывания всех уровней в единое целое, некую общую экзистенциальную "ткань" пространства. Тем более что значительная часть самих локальных текстов может быть либо непосредственно посвящена собственно гениям определенных мест, либо опосредованно способствовать появлению подобных гениев. И локальные тексты (к которым также могут относиться биографии / агиографии гениев места и тексты самих гениев места – писателей, художников, архитекторов, режиссеров, артистов, музыкантов, философов, общественных деятелей, политиков, краеведов и т.д.), и гении места (представляемые своего рода "эманацией" места, в то время как и место может "эманироваться" гением) могут репрезентироваться и одновременно репрезентировать все или часть описанных уровней пространственных представлений – например, включая только культурно-ландшафтный и локально-мифологический уровни[34].

Урал как автономный «психологический комплекс» русской культуры.

На пути к метагеографии Зауралья

Вернемся теперь к метагеографической проблеме образов Сибири. С нашей точки зрения, необходим когнитивный переход к более сильным или более широким образам, позволяющим постепенно выявить и сконструировать достаточно устойчивую "пирамиду" пространственных представлений, потенциально обеспечивающих позитивную метагеографическую динамику России и российской цивилизации. Географические образы Зауралья как раз и могут быть такими ментальными конструктами, именно они могут способствовать становлению полноценной метагеографии Зауралья, включающей, в том числе, и динамичные образы самой Сибири. В чем смысл подобного образно-географического замещения?

Зауралье – потенциально открытый географический образ. В содержательном отношении оно может представлять из себя целостный "веер" дискурсов, направленных на ментальное освоение собственно Сибири, Дальнего Востока, Казахстана, Монголии, Центральной Азии в целом, Китая. Принципиальная разница по сравнению с географическими образами Сибири состоит в том, что географические образы Зауралья могут разрабатываться и конструироваться как комплексные экстравертно-интровертные системы с использованием принципа дополнительности: всякий вновь разрабатываемый образно-географический дискурс имеет когнитивную "поддержку" соседних дискурсов, как бы вставляющихся друг в друга, оппонирующих друг другу и в то же время взаимодополняющих[35]. Следует учесть, что в своей основе эти образы должны иметь российское цивилизационное происхождение, что не может мешать плодотворным знаково-символическим заимствованиям.

 В основе потенциально эффективного развития географического образа Зауралья и в целом метагеографии Зауралья должна находиться система устойчивых пространственных представлений об Урале, позиционирующих этот район не как традиционную границу между Европейской Россией и Сибирью, Европейской и Азиатской Россией, но как настоящий, истинный, новый центр России и российской цивилизации. Подобное позиционирование как раз может быть специфической уральской геоидеологией, скрепляющей все уровни достаточно хорошо сложившихся пространственных представлений об Урале. В таком случае пространственные представления Урала и об Урале становятся как бы тыловой базой, прочным ментальным фундаментом развития метагеографии Зауралья. На наш взгляд, мощные локальные мифологии Урала достаточно хорошо сформировались уже к середине XX века, продолжая успешно развиваться и в начале XXI века, тогда как классические культурные ландшафты Урала эпохи раннего и зрелого модерна приобрели свои образцовые очертания не позже конца XIX – начала XX века[36]. В то же время можно говорить о достаточно длительной, практически не прерывавшейся и устойчивой традиции становления географических образов Урала начиная с античности[37]. Ряд довольно ярких репрезентаций уральской идентичности культурного, экономического и политического характера можно было наблюдать, начиная уже со второй половины XIX века, уральское областничество проявило себя как во время гражданской войны 1918-1921 гг., так и при распаде Советского Союза[38]. Наконец, в начале XXI века для Урала были характерны интеллектуально-художественные, геомифологические и геоисториософские попытки осмыслить этот район – в различных дискурсивных традициях (сниженный постмодернизм, псевдоисторическое фэнтези, собственно примордиализм и традиционализм, сакральная география в ее паранаучной версии и т.д.) – как ядерное пространство, определяющее перспективы исторического развития гораздо более крупных территорий – России, Северной Евразии, Евразии в целом[39]. Такая когнитивная ситуация, сама по себе, – вне зависимости от оценки качества различных попыток обобщенно представить метагеографию Урала – несомненно, является симптомом готовности этого района быть одним из ключевых элементов проспективной и перспективной метагеографии России.

В известной мере Урал может рассматриваться как автономный "психологический комплекс" русской культуры. С одной стороны, "навязчивый" образ Урала может периодически возникать в различного рода дискурсах – политических, культурных, художественных, экономических – о будущем и судьбах России.  Характерный и крайне интересный пример подобного "иррационального" появления образа Урала – стихотворение А. Блока "Скифы", в котором общее поэтическое развитие темы "внезапно" нарушается вторжением в целом не подготовленного предыдущим "текстовым потоком" мощного уральского мотива ("Идите все, идите на Урал…" и т.д.)[40]. С другой стороны, образ Урала может позиционироваться в рамках русской культуры как постоянно подавляемый, "принижаемый", преуменьшаемый – он, видимо, достаточно важен, но не настолько, чтобы считать его вполне открыто первостепенным; это, пожалуй, культурный мотив некоторого психологического "стеснения", отодвигания, пренебрежения (ср. современные народные идиомы и поговорки: "Ты что – с Урала?", "Одет, как с Урала" и т.п.). На наш взгляд, подобная культурно-психологическая ситуация способствует пониманию географического образа Урала как фундаментального для дальнейшего развития географических образов Зауралья и метагеографии Зауралья – вне зависимости от того, будет ли далее этот психокультурный комплекс устойчиво воспроизводиться или же постепенно исчезнет и будет заменен каким-то другим.

Миф о Ермаке:

первичная «прошивка» образно-географического поля Урала – Зауралья – Сибири

Как может быть осуществлен эффективный когнитивный переход от, по преимуществу, интровертивных географических образов Сибири к более широким экстравертно-интровертным географическим образам Зауралья? Здесь, по всей видимости, нужен какой-либо ключевой локальный текст и/или гений места, объединяющий и связывающий эти образно-географические системы и пространственные представления в целом. В качестве такого локального текста или, скорее, совокупности локальных текстов, можно рассматривать летописные и фольклорные тексты о Ермаке[41]. Ермак выступает героем крупного локального мифа, объединяющего непосредственно Предуралье, сам Урал, Зауралье (в основном Западную Сибирь). Характерно, что этот популярный локальный миф имеет множество конкретных ландшафтных репрезентаций (конкретные памятные места, в том числе, очевидно, большинство тех, где он никогда бывать не мог), является основой для становления, по крайней мере, нескольких региональных идентичностей (предуральской/прикамской/пермской, собственно уральской, западно-сибирской); географические образы, лежащие в его фундаменте, содержательно выражают, пред-ставляют относительно свободные окраинные речные и приречные пространства, служащие удобными путями для быстрого передвижения и в то же время местами непрекращающихся разбоев и пограничных стычек. Ермака можно назвать даже не гением места (поскольку различные версии ермаковского мифа указывают на множество мест его остановок, разбоев, битв, гибели и т.д.), а, возможно, гением пространства, гением переходного урало-сибирского пространства, причем в образах этого пространства присутствуют и остаточные образы казачьих рек и традиционных казачьих территорий (Волга, Дон, Яик, Терек, Донская область, Северный Кавказ), ибо народные легенды, рассматриваемые как целостная дискурсивная система, пытаются привязать рождение и происхождение атамана к возможно большему вероятному мифологическому ареалу. Существенно заметить, что ермаковский миф можно классифицировать даже не как просто локальный (хотя бы и с широким ареалом распространения), а как именно транслокальный миф, как бы перетекающий из района в район с соответствующими образно-содержательными модификациями, и выходящий в целом очевидно на уровень общенационального мифа, имеющего явные региональные привязки и репрезентации. Принципиальная пространственная переходность этого мифа подчеркивается также сочетанием и взаимодействием нескольких национально-мифологических традиций – русской, татарской, частично и мансийской. Несмотря на то, что ермаковский миф воспроизводится в настоящее время уже в основном не с помощью устной передачи (в устной традиции он практически угасает), а с помощью более современных средств культурной коммуникации и репрезентации, он остается, на наш взгляд, одним из главных содержательных источников структурирования и оформления метагеографии Зауралья.

Образно-географическое поле Урала – Зауралья – Сибири как бы прошивается, пронизывается ориентированными с запада на восток – юго-восток пространственными представлениями, развиваемыми на базе мифа о Ермаке. Важно отметить, что этот миф, по сути, история событий, связанных с движением по пограничным рекам: Волге, Каме, Чусовой, Серебрянке, Иртышу и т.д. Уральские владения Строгановых на пути Ермака в Сибирь становятся своего рода "ситом" или мембраной, пропускающей казаков в Зауралье. Фактически в данной истории Урал не воображается как горы по преимуществу, хотя в легендах о Ермаке есть и пещеры чусовского камня, и шиханы, и клады в пещерах (подобное типично и для чисто "речных" народных мифов – например, волжский миф о Стеньке Разине). Урал в ермаковском мифе воображается, скорее, как более-менее равнинно-холмистое речное пространство, ведущее казачью дружину в Сибирь; он не видится здесь суровым Камнем, препятствующем походу на восток. Подобная иллюзия, возникающая при непосредственном восприятии легенды о Ермаке, возможно, не случайна и связана с позднейшими текстовыми наслоениями и вариациями, обеспечивающими как бы обратный ход географических образов. Другими словами, равнинный, плоский рельеф Западно-Сибирской низменности мог "выровнять" и ландшафтные репрезентации различных местных вариантов мифа, складывавшиеся postfactum гораздо позднее событий конца XVI века в условиях постепенного масштабного осознания важности финальных событий конкретной истории (борьба с Кучумом, гибель Ермака), происходивших уже в Зауралье. Так или иначе, предполагаемая нами образно-географическая аберрация в связке Урал – Зауралье – Сибирь позволяет как бы срастить эти пространства вместе, представить их архетипом-первообразом единого "равнинно-плоскостного" потока российской метагеографии, двигающейся и расширяющейся на восток и юго-восток.

Стрела и шар: «геограмма» Зауралья

Для более полного, целостного понимания содержательного образно-географического перехода Сибирь – Зауралье можно использовать концепты шара и стрелы. Географический, или историко-географический образ Сибири формировался в течение нескольких столетий как шар или сфера – иначе говоря, большинство знаков, символов, архетипов и стереотипов, связанных с этим образом и связываемых данным образом в единую систему, удобнее представлять как постоянно закругляющуюся бесконечную поверхность, ориентированную в любой её точке на самоё себя[42]. Здесь мы можем уверенно говорить даже о типе метагеографического образа-шара или сферы, формирующего, как правило, соответствующую конкретную топографию и топологию фрактальных и фрактализующихся мест – эти места в рамках своего самоподобия стремятся к тотальной внутренней пространственности, порождающей геоонтологии стоящего, застаивающегося, расшатавшегося, "вывихнутого", постоянно "распадающегося" времени (ср. в "Гамлете": "The time is out of joint" и метафизическое продолжение этой темы в поэзии Мандельштама 1920-х гг. с "выходом" в Сибирь, "жаркую шубу сибирских степей").

 В свою очередь, метагеографический образ Зауралья можно рассматривать как стрелу, пронизывающую, протыкающую "дымящийся шар" Сибири и как бы заставляющую его превращаться, трансформироваться в ряд самовоспроизводящихся спиралей, создающих одновременно пространственный эффект ретроспективы и перспективы, "геограмму" всех возможных локальных мифов и текстов, культурных ландшафтов, становящихся уже уникальными представлениями закрепляющихся тем самым мест. Метагеографический образ-стрела, по всей видимости, может выступать как тип упорядоченных и в то же время расходящихся временных последовательностей, постоянно координируемых и соотносимых в рамках всё новых и новых опытов пространственности.

Эти новые возможные опыты пространственности должны опираться всякий раз на метагеографическое понимание Зауралья как расширяющегося образа. В таком случае нужен предварительный метагеографический анализ приставки "за-" и, собственно, дефиса, расчленяющего и разделяющего в какой-то момент пространство Урала и то, что за ним следует.

Приставка "за-" в образе Зауралья полагает собой возможность некоего "-уралья" – приуралья, поуралья, подуралья, надуралья и т.д. Мы пишем эти слова со строчной буквы, поскольку сам образ лишь предполагает такие потенциальные пространства, которые не обязательно могут быть и должны быть представлены и репрезентированы. В то же время приставка "за-" акцентирует наше внимание на возможности заглянуть, засмотреться, задуматься, замыслить что-то, что является неким ментальным или онтологическим продолжением Урала, однако сам "Урал" как бы остается на месте – он не передает энергетику своего пространства непосредственно, но создает лучи, районы пространственностей посредством внедрения и повторения данной приставки. В свою очередь, Зауралье или даже Зауралья оказываются возможными в силу онтологического отодвигания самого Урала, своего рода его переворачивания и выворачивания. Урал в непосредственно данной географии кажется продвигающимся на восток, северо-восток и юго-восток и в то же время метагеографически он оттесняется на запад, становясь все более и более европейским, или же российским. Такой подход учитывает и то обстоятельство, что для жителей традиционной Сибири или Дальнего Востока Зауральем является собственно те районы, которые находятся к западу от Урала, Европейская часть России, Восточная Европа и т.д. Мы можем сказать, что метагеографическое понимание Зауралья оказывается серией расходящихся образов-опытов пространственности, включающих как "объевропеивание" районов Европейской части России, так и "овосточнивание" регионов Сибири и Дальнего Востока. Приставка "за-" в образе Зауралья является обоюдоострой – как в смысле непосредственного расширения районов и зон новых опытов пространственности, так и в смысле опосредованного перехода к новым районам человеческого бытия.

Между тем, возникающий в подобном метагеографическом анализе дефис между "за" и "уральем" говорит нам, что в этом онтологическом зазоре возможно появление "уральскости", т.е. таких ландшафтных и локально-мифологических представлений, которые являют Урал как точно определенное место вне его непосредственных географических координат. Уральскость может рассматриваться как пространственная идентичность, обусловленная расширением онтологического зазора между собственно Уралом и Зауральем. Именно обнаружение и фиксация уральскости позволят твердо говорить и рассуждать о становлении Зауралья как устойчивого бытия-существования новых опытов пространственности – точно так же, как европейскость можно рассматривать в качестве "гаранта" онтологического существования самой России, подобно метагеографическому "Заевропью". В таком случае и Сибирь, попадающая в прочный и надёжный "кокон" зауральских метагеографических образов, может оказаться достаточно автономным и бытийно устойчивым образом-опытом пространственности. Здесь, тем не менее, мы пока не можем говорить об онтологической возможности "Засибирья", поскольку метагеография Сибири еще не явлена как целостное развернутое дискурсивное поле поддерживающего само себя воображения.

---

[1] Замятин Дмитрий Николаевич – заведующий сектором гуманитарной географии Российского научно-исследовательского института культурного и природного наследия им. Д.С. Лихачева, доктор культурологии.

[2] Риттер К. Идеи о сравнительном землеведении // Магазин землеведения и путешествий. Географический сборник, издаваемый Николаем Фроловым. Т. II. М., 1853. С. 353—556; Геттнер А. География. Ее история, сущность и методы. / Пер. с нем. Е.А. Торнеус; Под ред. Н. Баранского. Л.; М.: Гос. изд-во, 1930; Замятин Д.Н. Методологический анализ хорологической концепции в географии // Известия РАН. Серия географическая. 1999. № 5. С. 7—16.

[3] Замятин Д.Н. Геополитика: основные проблемы и итоги развития в XX веке // Политические исследования. 2001. № 6. С. 97—116.

[4] Бунге В. Теоретическая география. М.: Прогресс. 1967; Гохман В.М., Гуревич Б.Л., Саушкин Ю.Г. Проблемы метагеографии // Математика в экономической географии. Вопросы географии №77. М.: Мысль. 1968; Харвей Д. Научное объяснение в географии. М.: Прогресс, 1974; Саушкин Ю.Г. Экономическая география: история, теория, методы, практика. М.: Мысль, 1973; Асланикашвили А.Ф. Метакартография. Основные проблемы. Тбилиси.: Мецниереба, 1974; Николаенко Д.В. Введение в метатеорию метагеографии. Симферополь: СГУ, 1982.

[5] Lewis, M. W., Wilgen К. Е. The Myth of Continents: A Critique of Metageography. Berkeley and Los Angeles, 1997.

[6] Tuan Y. Realism and fantasy in art, history and geography // Annals of Association of American Geographers. 1990. # 80. P. 435—446; Soja E.W. Postmodern Geographies: The Reassertion of Space in Critical Social theory. London: Verso, 1990; Schama S. Landscape and Memory. New York: Vintage Books, 1996.

[7] Хайдеггер М. Бытие и время / Пер. с нем. В.В. Бибихина. М.: "Ad Marginem", 1997; Он же. Время и бытие. М.: Республика, 1993; Он же. Строить обитать мыслить // Проект international 20. Октябрь 2008. С. 176—190.

[8] Башляр Г. Вода и грезы. Опыт о воображении материи. М.: Изд-во гуманитарной литературы, 1998; Он же. Грезы о воздухе. Опыт о воображении движения. М.: Изд-во гуманитарной литературы, 1999; Он же. Земля и грезы воли. М.: Изд-во гуманитарной литературы, 2000; Поэтика пространства // Он же. Избранное: Поэтика пространства. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2004. С. 5—213.

[9] Делез Ж., Гваттари Ф. Анти-Эдип. Екатеринбург: У-Фактория, 2007; Они же. Что такое философия? СПб.: Алетейя, 1998; Фуко М. Другие пространства // Он же. Интеллектуалы и власть. Часть 3. Статьи и интервью. 1970—1984. М.: Праксис, 2006. С. 191—205; Замятин Д.Н. Гетеротопия. Материалы к словарю гуманитарной географии // Гуманитарная география. Научный и культурно-просветительский альманах. Выпуск 5. М.: Институт наследия, 2008.

[10] Подорога В. А. Выражение и смысл: Ландшафтные миры философии. М.: "Ad Marginem", 1995; Нанси Ж.-Л. Corpus: Пер. с франц. Е. Петровской и Е. Гальцовой / Сост., общ. ред. и вступ. ст. Е. Петровской. М.: Ad Marginem, 1999; Слотердайк П. Сферы. Макросферология. II. Глобусы. СПб.: Наука, 2007.

[11] Замятин Д.Н. Метагеография: Пространство образов и образы пространства. М.: Аграф, 2004; Рахматуллин Р. Москва – Рим. Новый счёт семихолмия // НГ Ex Libris. 10 октября 2002. С. 4—5; Он же. Две Москвы, или Метафизика столицы. М.: АСТ, Олимп, 2008; Голованов В. Пространства и лабиринты. М.: Новое литературное обозрение, 2008.

[12]Замятин Д.Н. Вообразить Россию. Географические образы и пространственная идентичность в Северной Евразии // Космополис  № 3 (22). Осень 2008. С. 33—40; Он же. Геократия. Евразия как образ, символ и проект российской цивилизации // Политические исследования. 2009. № 1. С. 71—90.

[13] Земсков В.Б. Хроники Конкисты Америки и летописи взятия Сибири в типологическом сопоставлении // Латинская Америка. 1995. № 3. С.88-95; Замятин Д.Н. Дискурсные стратегии в поле внутренней и внешней политики // Космополис. 2003. № 3 (5). Осень. С. 41—49; Он же. Азиатско-Тихоокеанский регион и Северо-восток России: проблемы формирования географических образов трансграничных регионов в XXI веке // Восток. 2004. № 1. С. 136—142; Он же. Социокультурное развитие Сибири и его образно-географические контексты // Проблемы сибирской ментальности / Под общ. Ред. А.О. Бороноева. СПб.: Астерион, 2004. С. 45—60.

[14] Плигузов А. И. Текст-кентавр о сибирских самоедах. М., Ньютонвиль: Археографический Центр, 1993.

[15] Плюханова М.Б. Сюжеты и символы Московского царства. М.: Акрополь, 1995; Богданов А.П. От летописания к исследованию: Русские историки последней четверти XVII века. М.: RISC, 1995; Цымбурский В.Л. Остров Россия. Геополитические и хронополитические работы. 1993—2006. М.: РОССПЭН, 2006.

[16] Здесь я пытаюсь развить известный постфрейдистский дискурс Б. Гройса, примененный им по отношению к проблематике историсофской и культурософской амбивалентности отношений Запада и России, используя по аналогии некоторые положения глубинной психологии К. Юнга; см.: Гройс Б. Россия как подсознание Запада // Он же. Искусство утопии М.: Художественный журнал, 2003. С. 150—168.

[17] Замятина Н.Ю. Зона освоения (фронтир) и ее образ в американской и русской культурах // Общественные науки и современность. 1998. № 5. С. 75—89.

[18] Серебренников Н.В. Опыт формирования областнической литературы. Томск, 2004; Анисимов К.В. Проблемы поэтики литературы Сибири ХIХ – начала ХХ века: особенности становления и развития региональной литературной традиции. Томск, 2005.

[19] См. более подробно: Замятин Д.Н. Геократия…; анализ общей проблематики истории и теории сибирского областничества см.: См.: Алексеев В.В., Алексеева Е.В., Зубков К.И., Побережников И.В. Азиатская Россия в геополитической и цивилизационной динамике XVI—XX века. М.: Наука, 2004. С. 411—448 (авторы раздела «Сибирское областничество: истоки и эволюция» – К.И. Зубков, М.В. Шиловский); также: Сибирское областничество: Библиогр справочник. Томск—Москва: Водолей, 2002; Горюшкин Л.М. Дело об отделении Сибири от России // Отечество. Краеведческий альманах. Вып. 6. М.: Отечество, 1995. С. 66—84; Потанин Г.Н. Областническая тенденция в Сибири // Там же. С. 84—100; Сватиков С.Г. Россия и Сибирь // Там же. С. 100—113; www.oblastnichestvo.lib.tomsk.ru и др.

[20] Речь здесь может идти, например, о столь разных писателях, как А. Солженицын, В. Астафьев, В. Распутин.

[21] Ср.: Юнг К. О природе психического // Он же. Структура и динамика психического. М.: Когито-Центр, 2008. С. 185—269.

[22] См. в связи с этим: Замятин Д.Н. Образный империализм // Политические исследования. 2008. № 5. С. 45—55.

[23] Бейтсон Г. Экология разума. Избранные статьи по антропологии, психиатрии и эпистемологии. М.: Смысл, 2000.

[24] Замятин Д.Н. Локальные мифы: модерн и географическое воображение // Литература Урала: история и современность. Сб. ст. Вып. 4. Локальные тексты и типы региональных нарративов. Екатеринбург: изд-во Уральского ун-та, 2008. С. 10—12.

[25] Важно отметить, что для репрезентации всех выделенных уровней модели необходимо изучение локальных текстов; см., например: Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ. Исследования в области мифопоэтического: Избранное. М.: Изд. группа "Прогресс" — "Культура", 1995; Русская провинция: миф—текст—реальность / Сост. А.Ф. Белоусов и Т.В. Цивьян. М., СПб.: изд-во «Лань», 2000; Кривонос В.Ш. Гоголь: миф провинциального города // Провинция как реальность и объект осмысления. Тверь: Тверской гос. ун-т, 2001. С. 101—110; Абашев В.В. Пермь как текст. Пермь в русской культуре и литературе ХХ века. Пермь: Изд-во Пермского университета, 2000; Люсый А.П. Крымский текст в русской литературе. СПб.: Алетейя, 2003;  Геопанорама русской культуры: Провинция и её локальные тексты / Отв. Ред. Л.О. Зайонц; Сост. В.В. Абашев, А.Ф. Белоусов, Т.В. Цивьян. М.: Языки славянской культуры, 2004 и др.

[26] См. также: Замятин Д.Н. Локальные истории и методика моделирования гуманитарно-географического образа города // Гуманитарная география. Научный и культурно-просветительский альманах. Вып. 2. М.: Институт наследия, 2005. С. 276—323.

[27] См. блестящий современный пример развития бажовской уральской мифологии на основе хтонических горных образов: Никулина М. Камень. Гора. Пещера. Екатеринбург: Банк культурной информации, 2002.

[28] Daniels S. Place and Geographical Imagination // Geography. 1992. No. 4 (337). P. 310-322; Studying Cultural Landscapes / Ed. By I. Robertson and P. Richards. N.Y.: Oxford University Press, 2003; Центр и региональные идентичности в России / Под ред. В. Гельмана и Т. Хепфа. СПб.: М: Изд-во Европейского университета, Летний сад, 2003; Груздов Е.В., Свешников А.В. Словарь мифологии Омска // Пятые Омские искусствоведческие чтения «Современное искусство Сибири как со-бытие». Материалы республиканской научной конференции. Омск: Изд. Дом «Наука», 2005. С. 109—144; Вахрушев В.С. О концепте «Балашовская мифология» // Жанры в мифологии, фольклоре и литературе. Весы. Альманах гуманитарных кафедр Балашовского филиала Саратовского государственного университета им. Н.Г. Чернышевского. № 31. Балашов, 2006. С. 59—74; Музейная Долина (рук. проекта И. Сорокин). [Б.м., б.г.] (проект по сакральной топографии и географии Саратова осуществлен при помощи Благотворительного фонда Потанина); Саратовское озеро: сакральная география. Мифопоэтический атлас. [Саратов], 2007; Богомяков В.Г. Региональная идентичность «земли тюменской». Екатеринбург: Издательский дом «Дискурс-Пи», 2007; Рахматуллин Р. Рахматуллин Р. Москва – Рим. Новый счёт семихолмия // НГ Ex Libris. 10 октября 2002. С. 4—5; Он же. Две Москвы, или Метафизика столицы. М.: АСТ, Олимп, 2008 и др.

[29] См., например: Елистратов В.С. Евразийский Рим или Апология московского мещанства // Он же. Язык старой Москвы: Лингвоэнциклопедический словарь. М.: Русские словари, 1997. С. 640—702; Конькова О.И. Ижорский мир: формирование и конструкция. Пространство и время // Поморские чтения по семиотике культуры. Вып. 2. Сакральная география и традиционные этнокультурные ландшафты наров Европейского Севера / Отв. ред. Н.М. Теребихин. Архангельск: Поморский университет, 2006. С. 53—68; Дранникова Н.В. Мифология Кенозерья // Там же. С. 109—115.

[30] Кропоткин П.А. Дневники разных лет. М.: Сов. Россия, 1992; Bassin M. Inventing Siberia: Visions of the Russian East in the Early Nineteenth Century // The American Historical Review. 1991. Vol. 96. Number 3. P. 763—794; Idem. Visions of empire: nationalist imagination and geographical expansion in the Russian Far East, 1840–1865. Cambridge: Cambridge University Press, 1999; Анисимов К.В. Проблемы поэтики литературы Сибири ХIХ – начала ХХ века: особенности становления и развития региональной литературной традиции. Томск, 2005.

[31] Здесь мы используем по аналогии введенное впервые К. Леви-Стросом деление культур на «горячие» и «холодные».

[32] См. в связи с этим: Замятин Д.Н. Феномен паломничества: географические образы и экзистенциальное пространство // Мир психологии. 2009. № 1. С. 102—111.

[33] Ср.: Замятин Д.Н. Локальные мифы… С. 14—16.

[34] См. более подробно: Замятин Д.Н. Гений места. Материалы к словарю гуманитарной географии // Гуманитарная география. Научный и культурно-просветительский альманах. Вып. 4. М.: Институт наследия, 2007. С. 271—273; Замятин Д.Н. Неуверенность бытия. Образ дома и дороги в фильме Андрея Тарковского «Зеркало» // Киноведческие записки. 2007. № 82. С. 14—23; Замятина Н.Ю., Замятин Д.Н. Гений места и город: варианты взаимодействия // Вестник Евразии. 2007. № 1 (35). С. 62—87; Замятин Д.Н. Внутренняя география пространства. Геономика любви в поэтической книге Бориса Пастернака «Сестра моя жизнь» // Гуманитарная география. Научный и культурно-просветительский альманах. Выпуск 5. М.: Институт наследия, 2008. С. 75-87; Замятина Н.Ю. Ассоциативный «смысл» ландшафта г. Юрьевец через призму творчества Тарковского // Поморские чтения по семиотике культуры. Вып. 3: Сакральная география и традиционные этнокультурные ландшафты народов Европейского Севера / Сост. Н.М. Теребихин, А.О. Подоплёкин, П.С. Журавлёв; отв. Ред. Н.М. Теребихин. Архангельск: Поморский гос. ун-т, 2008. С. 362-373.

[35] Ср.: Митрофанова Л.М. «Урал», «Зауралье», «Россия» и «Сибирь»: перекресток понятий в творчестве Д.Н. Мамина-Сибиряка // С. 130-136.

[36] Замятин Д.Н. Локальные мифы…; Он же. Геократия…; также: Капкан М.В. Уральские города-заводы: мифологические конструкты // Известия Уральского государственного университета. 2006. № 47. Гуманитарные науки. Вып. 12. Культурология. С. 36—45.

[37] Архипова Н.П., Ястребов Е.В. Как были открыты Уральские горы. Очерки по истории открытия и изучения природы Урала. Изд. Третье, переработанное. Свердловск: Средне-Уральское кн. Изд-во, 1990; Литературный процесс на Урале в контексте историко-культурных взаимодействий: конец XIV – XVIII вв.: Коллектив. Монография / Отв. Ред. Е.К. Созина. Екатеринбург: УрО РАН; Изд. Дом «Союз писателей», 2006 (особенно содержательно важны раздел 1,  «Урал глазами путешественников: мифопоэтика, идеология, этнография», принадлежащий перу К.В. Анисимова, и раздел 2, «Духовная «оседлость» Урала в памятниках словесности», написанный В.В. Блажесом и Л.С. Соболевой); Образ Урала в документах и литературных произведениях (от древности до конца XIX века) / Сост. Е.П. Пирогова. Екатеринбург: Сократ, 2007; Образ Урала в изобразительном искусстве / Сост. Е.П. Алексеев. Екатеринбург: Сократ, 2008.

[38] Характерен в этой связи выход с августа 1991 г. журнала «Уральский областник», начавшего в первом номере любительские публикации документов Временного Областного Правительства Урала 1918 г. (с. 55-76); более подробно: Алексеев В.В., Алексеева Е.В., Зубков К.И., Побережников И.В. Азиатская Россия в геополитической и цивилизационной динамике XVI—XX века. М.: Наука, 2004. С. 448-489.

[39] В рамках постсоветской социокультурной ситуации важное значение имел цикл романов Сергея Алексеева, прежде всего, «Сокровища Валькирии» (см.: Алексеев С. Сокровища Валькирии. М.: ОЛМА-Пресс; СПб.: Нева, 1997); в 2000-х гг. мифологическую «эстафету» приняли писатели Алексей Иванов (романы «Сердце Пармы» и «Золото бунта») и Ольга Славникова (прежде всего, роман «2017»). См. также: Литовская М.А. Литературная борьба за определение статуса территории: Ольга Славникова – Алексей Иванов // Литература Урала: история и современность. Вып. 2. Екатеринбург: УрО РАН; Изд. Дом «Союз писателей» 2006. С. 66—76;.Подлесных А.С. Кама в художественном пространстве романа А. Иванова «Чердынь – княгиня гор» // Там же. С. 76—81; Соболева Е.Г. Формирование мифа «Екатеринбург – третья столица» в текстах СМИ // Там же. С. 95—103; Абашев В.В. «Какая древняя земля, какая дремучая история, какая неиссякаемая сила…»: геопоэтика как основа геополитики // Михаил Осоргин: Художник и журналист. Пермь: Мобиле, 2006. С. 197—208; Новопашин С.А. Священное пространство Урала. В поисках иных смыслов. Екатеринбург: Баско, 2005; Он же.Уральский миф. Создание мифологем как фактор успешного брэндинга. Екатеринбург: Раритет, 2007; Литовская М.А. Проблема формирования региональной мифологии: проект П.П. Бажова // Михаил Осоргин: Художник и журналист. Пермь: Мобиле, 2006. С. 188—197; Алексеева М.А. «Объект, к освоению не предназначенный»: пространственная модель мира в романе О.А. Славниковой «2017» // Литература Урала: история и современность. Сб. ст. Вып. 4. Локальные тексты и типы региональных нарративов. Екатеринбург: изд-во Уральского ун-та, 2008. С. 213-222.

[40] См.: Замятин Д. Географические образы и цивилизационная идентичность России: метаморфозы пространства в «Скифах» Александра Блока // Beyond the Empire: Images of Russia in the Eurasian Cultural Context. Sapporo: Slavic Research Center, Hokkaido University, 2008. С. 237—255.

[41] См.: Блажес В.В. Народная история о Ермаке. Екатеринбург: изд-во Уральского ун-та, 2002; также: Соболева Л.С. Художественная концептуализация похода Ермака в летописных и богослужебных текстах конца XVI – начала XVII в. // Литературный процесс на Урале в контексте историко-культурных взаимодействий: конец XIV – XVIII вв.: Коллектив. Монография / Отв. Ред. Е.К. Созина. Екатеринбург: УрО РАН; Изд. Дом «Союз писателей», 2006. С. 91-109.

[42] Ср. также диалектику шара, точки и линии, разработанную Николаем Кузанским, см.: Кузанский Н. Игра в шар // Он же. Сочинения в 2-х тт. Т. 2. М.: Мысль, 1980. С. 249—317.