Anna Kirzyuk. Three Black Volgas: Silence and Fear in Soviet Urban Legends

 

Анна Кирзюк (МВШСЭН; научный сотрудник; РАНХИГС; приглашенный исследователь в Лаборатории теоретической фольклористики Школы актуальных гуманитарных исследований; кандидат философских наук) kirzuk@mail.ru.

УДК: 39+308

Аннотация:

Статья посвящена городским легендам об опасной черной «Волге», которые циркулировали в 1950–1980-е годы в СССР и странах соцлагеря. В статье выделяются три типа сюжетов, анализируется исторический контекст их возникновения, сравниваются их семантика и прагматика. Предлагается гипотеза, согласно которой два специфически советских сюжета были связаны с опытом сталинских репрессий.

Ключевые слова: городская легенда, слух, черная «Волга», террор, память, страх

 

Anna Kirzyuk (Moscow School of Social and Economic Science; research fellow; RANEPA; visiting research fellow, Center of Theoretical Folklore Studies, School of Advanced Studies in the Humanities; PhD) kirzuk@mail.ru.

UDC: 39+308

Abstract:

Anna Kirzyuk’s article addresses urban legends about a terrible black Volga (car), which circulated in the 1950s–1980s in the USSR and other Warsaw Pact nations. Kirzyuk highlights three types of plot, analyzes the historical context of their origins and compares their semantics and pragmatics. She suggests that the two specifically Soviet plots are connected with the experience of Stalinist repressions.

Key words: urban legend, rumour, black “Volga”, fear, memory, repressions

 

 

Моя смерть ездит в черной машине

с голубым огоньком.

(песня группы «Аквариум»)

 

 

Введение

Машина должна быть «Волгой» черного цвета и иметь номер с буквами ССД (смерть советским детям), причем номер был самым важным. Эти машины отлавливали советских детей и увозили неизвестно куда [м., 1978].

 

Перед нами – одна из страшных историй, которые в 1950–1980-е годы ходили по городам СССР. Дети и взрослые рассказывали друг другу о черных машинах, которые похищают людей; дети прятались от черных «Волг» и записывали номера подозрительных автомобилей.

Фольклористы классифицируют такие истории как «городские легенды» (urban legends)[1]. Содержание этого термина дискуссионно, но в самом общем смысле под городскими легендами понимаются бытующие в современных обществах варьируемые анонимные тексты, содержащие устойчивые фольклорные мотивы и имеющие установку на достоверность. В силу специфики советского информационного поля рассказы о черной «Волге», как и другие городские легенды (и как весь политический неподцензурный фольклор), могли передаваться почти исключительно устно, по каналам неформальной коммуникации[2].

После антропологического поворота в исследованиях фольклора, начавшегося в 1970-е годы, устные тексты и фольклорные нарративы (например, слухи и легенды) стали рассматривать с точки зрения той социальной функции, которую выполняет их воспроизведение в обществе. Рассказывая истории, общество «проговаривает» не только явные проблемы, но и табуированные темы, которые в силу психологических, культурных или политических причин не могут быть озвучены иным образом. В СССР возможности «прямого высказывания» были сильно ограничены: даже слова, сказанные в непубличном пространстве, могли стать достоянием тайной полиции и послужить причиной репрессий [Архипова, Неклюдов 2010]. Поэтому можно предположить, что в анонимных клишированных текстах легенд содержатся послания о сложностях, которые испытывает сообщество, адаптируясь к актуальной социальной реальности или осмысляя опыт прошлого. На выявление таких «скрытых значений» в легендах о черной машине и направлено это исследование.

Близкое знакомство с собранными текстами[3] позволяет утверждать, что существовало три разных версии этой городской легенды, отличающихся по времени и месту бытования: одна была популярна в 1950–1960-е годы в Москве, другие две распространялись в 1960–1980-е годы в нескольких республиках СССР и в странах соцлагеря. Назовем их Черная «Волга»–I, Черная «Волга»–II и Черная «Волга»–III (далее сокращенно: ЧВ–I, ЧВ–II и ЧВ–III). В статье будут проанализированы все три версии и предложена гипотеза, объясняющая их происхождение и функциональные отличия.

 

Автомобиль как объект желания и страха

Большинство автомашин в 1930–1940-е годы принадлежали государственным структурам. Автомобиль в личной собственности был не просто роскошью, но и редкостью [Siegelbaum 2009; Сигельбаум 2011; Лебина 2015]. Он мог быть дарован за исключительные заслуги перед государством, а поэтому нес на себе, по выражению Ю. Германа, отблеск «таинственной и грозной власти» [Герман 2006: 29].

Одной из категорий населения, пользующихся однотипным транспортом, были карательные органы (ВЧК–ОГПУ–НКВД–МГБ–КГБ). В 1930-е годы машины НКВД – «эмки» (ГАЗ М-1), или «черные вороны», или «черные Маруси», – стали символом Большого террора[4]. В воспоминаниях бывших лагерников попадание в такую машину обозначает переход границы между свободой и тюрьмой: «В майский солнечный день 1946 года меня схватили ни улице, и вместе с дверцами черной “ЭМКи” за мной захлопнулась жизнь на долгие, тяжкие годы» [Горустович 1999: 216]. Всеобщий страх перед автомобилями НКВД передался даже детям, которые тоже старались избежать встречи с черной машиной: «…Еще страшнее шпионов был “черный ворон” или “черная Маруся” – машина, в которой возили арестованных… О ней не писали в детских книжках, но, когда она проезжала по улице, мы стремглав бежали прятаться в подворотни» [Роскина 2015].

В 1960-е годы черные машины определенных марок («Чайки», «Волги») стали служебным транспортом номенклатуры и КГБ, вытеснив «Маруси» и трофейные автомобили, на которых после войны разъезжала элита. Советский гражданин, не относящийся к партийной элите и не являющийся сотрудником КГБ, мог оказаться в черной «Волге» только в экстраординарных (и малоприятных) обстоятельствах – например, будучи арестованным тайной полицией. В текстах инакомыслящих люди на черных «Волгах» стали символом опасности и слежки за гражданами.

Как и «эмка» в 1930-е годы, в эпоху застоя черная «Волга» вызывала страх. Поэтому сформировался целый комплекс фольклорных текстов разных жанров, объясняющих взрослым и детям, почему черных (правительственных) машин следует опасаться. Например, говорили, что они совершенно безнаказанно могут давить (вариант – расстреливать) неосторожных пешеходов или сотрудников ГАИ: «Правительственные машины <…> никогда не делают незапланированных остановок. Если зазевавшийся пешеход оказывался под их колесами, то из окна машины на полном ходу выкидывался жетон “Похоронить за счет государства”» [Рябикова 2016]. О такой угрозе, исходящей от правительственных машин, говорится в ироничном двустишии: «По дороге едет ЗИМ[5] / Им я буду задавим».

Кроме того, машины КГБ («Волги» или «Чайки») обладают незаметными особыми устройствами, представляющими потенциальную опасность. В конце 1980-х ходили истории о том, что у них есть специальные приборы, позволяющие отслеживать, где смотрят запрещенные фильмы по видеомагнитофону[6]. Другая легенда гласила, что в передние, сильно выступающие бамперы «Чаек», которыми пользовалось КГБ, вмонтированы ракеты или пулеметы[7].

Черная «Волга» фигурирует в одном из «садистских стишков», где встреча с опасной машиной происходит на Красной площади, по которой передвигался только правительственный и служебный транспорт. Из текста неясно, похищает ли «Волга» мальчика или просто давит, но она явно репрезентирует безжалостную государственную власть:

 

Красная площадь. Зеленые елки.

Бегает мальчик в желтой футболке.

Черная «Волга» промчалась, шурша…

Напрасно мамаша ждет малыша [Белоусов 1998: № 60].

 

В послевоенной советской «системе вещей» черная машина репрезентировала два права, которыми была наделена власть, – право пользоваться предметами роскоши и распоряжаться жизнями «простых людей». Если пассажиром черной машины оказывался представитель элиты – тогда машина демонстрировала высокий статус владельца и вызывала зависть; если же он опознавался как сотрудник «компетентных органов», то машина вызывала страх.

Именно эмоция страха легла в основу фольклорных нарративов о черной машине во всех трех версиях. Сюжеты ЧВ–I и III объясняли, почему черных машин следует избегать. Сюжет ЧВ–II говорил об опасности этих машин, т.е. провоцировал страх, но не давал ему никаких рациональных или квазирациональных объяснений.

 

Черная «Волга»–I: машина Берии

После войны по Москве ходил такой слух: Лаврентий Берия[8], разъезжая по городу в черной машине, высматривает молодых девушек, а затем соблазняет или насилует их. После его ареста в 1953 году история не забылась и продолжала существовать вплоть до середины 1960-х годов.

В 1953 году во время следствия по делу Берии его охранник, полковник Саркисов, показал, что слухи имели под собой реальное основание:

 

Берия заводил знакомство и во время поездок по улицам на автомашине. Ездил он, как правило, по улицам очень тихо и всегда рассматривал проходивших мимо женщин. Если Берия замечал какую-нибудь женщину, которая ему нравилась и обращала на него внимание, он давал мне указание установить связь [Дело Лаврентия Берии 2015: 86].

 

На допросе 15 июля 1953 года Берия подтвердил эти показания. Мы не можем знать, насколько это признание было искренним (подсудимый мог согласиться с показаниями Саркисова под угрозой пыток). Для нас важно, что слухи,

 

ходившие по Москве о Берии, были один другого страшнее. Пьяница, развратник, насиловавший женщин и молоденьких девушек. Случалось, что какая-нибудь девушка, отправившаяся по делам, не возвращалась домой, и сразу же по Москве распространялись слухи, что виной тому Берия, захотевший ее [Федорова, Фрэнкл 1997: 37].

 

На Июльском пленуме 1953 года показания Саркисова о любовной жизни Берии зачитывались с трибуны. Саркисов признался, что по указанию Берии «вел специальный список женщин», с которыми тот «сожительствовал», и перечислил женщин из этого списка. Также с трибуны говорилось о многочисленных предметах «мужчины-развратника», найденных в кабинете арестованного, о сифилисе, которым он болел [Дело Лаврентия Берии 2015: 33–35]. Тема «морального разложения» бывшего министра не случайно так подробно обсуждалась во время допросов и на пленуме. Как показано в классической работе М. Дуглас, категория чистоты лежит в основе наших представлений о правильном и неправильном социальном устройстве, о границе между «своим» и «чужим». Бывшим соратникам Берии было важно не только заклеймить его как шпиона, но и стигматизировать как разложившегося типа: метафора разложения и грязи делала более оправданным исключение арестованного из рядов «своих»[9].

Судебный процесс стал триггером к распространению легенды о машине в кругах высшей партийной номенклатуры, заинтересованной в демонизации Берии. В частности, легенду о машине воспроизводит в своих мемуарах Дмитрий Шепилов, входивший в «антибериевский блок»: «После делового дня, следуя из Кремля, он [Берия] не раз велел своим телохранителям втащить к нему в машину проходящую по тротуару девушку, икры которой ему приглянулись» [Шепилов 1998: 18–19].

После расстрела шефа МВД слухи о развратном министре продолжали циркулировать не только в кругах номенклатуры, но и в среде антисталински настроенной интеллигенции. В 1965–1966 годах в Тарту во время игры в шарады Г.С., чтобы показать слово «Берия», пантомимой изображал: «Я как бы сижу в машине и смотрю по сторонам, и мой шофер по указанию моего пальца выхватывает зрительниц и запихивает в машину» [м., 1943].

Варианты сюжета включают в себя несколько устойчивых мотивов: 1) преследование жертвы Берией / военным на черной машине; 2) заманивание / затаскивание в машину; 3) в случае отказа жертвы вступать в сексуальный контакт с Берией – дарение цветов «на могилу» или арест. Информант, родившийся в Москве в 1941 году, вспоминает, что

 

одна женщина якобы оказала сопротивление и не уступила насильнику, а когда оказалась опять в той же машине, обнаружила рядом на сидении букет белых цветов. «Он к тому же и джентльмен!» – усмехнулась она. «Это вам на гроб (на могилу?)», – ответил полковник <…>, проводивший «операцию» [м., 1941][10].

 

В другом случае говорилось, что результатом отказа жертвы стали не цветы на могилу, а отправка в лагерь. Прокурор Наталья Гневковская, узница ГУЛАГа в 1950-х и обвинитель на диссидентских процессах в 1970-х годах, согласно нескольким свидетельствам, утверждала, что попала в лагерь именно «через автомобиль» Берии [Алексеева, Гольдберг 2006: 257].

Легенда о «машине Берии» была актуальна в период пусть не самой радикальной, но все же официальной десталинизации. В эпоху застоя, когда разоблачительные истории о сталинских палачах потеряли актуальность – в силу причин естественных (хронологическая удаленность описываемых в текстах событий) и политических (сворачивание десталинизации), – на смену «машине Берии» пришел другой сюжет.

 

Черная «Волга»–II: «смерть советским детям»

В 1970–1980-е годы по советским городам распространяется новый тип легенды о черной «Волге». Эта легенда стала комбинацией мотива «страшный тиран в черной машине» и страха перед черным автомобилем, олицетворяющим террор как таковой. Знание сюжета о черной «Волге» обнаружили 22% респондентов опроса «Опасные советские вещи»[11], при этом среди родившихся в 1940–1950-е годы сюжет не вспомнил ни один из ответивших; среди поколения 1960-х годов – 13%; 1970-х – 24%; 1980-х – 32%. Такое распределение позволяет предположить, что пик популярности легенды пришелся на вторую половину 1980-х годов[12].

Сюжет легенды Черная «Волга»–II заключается в следующем: по улицам ездит черная машина (иногда с надписью «ССД»), которая представляет опасность для детей, часто – неясную или непроговариваемую: «Просто в черные Волги сажают детей, и с ними случается что-то страшное» [м., 1974]; «Черная волга с номерами ССД – смерть советским детям. Без подробностей. Если ее увидел – все, ты труп» [м., 1969].

Одно из основных функциональных отличий сюжета ЧВ–II от предыдущего заключается в переходе нарративов из взрослой среды в детскую. В отличие от сюжета с машиной Берии, эта версия часто представлена воспоминаниями о рассказах, слышанных в детстве и, как правило, от детей (в пионерлагере, в школе, во дворе).

От предыдущего типа сюжет ЧВ–II отличается неопределенностью «агента угрозы». Мы не знаем, кто сидит в машине; что он делает со своими жертвами, тоже не всегда понятно. Даже если «агент угрозы» и присутствует, то его цели и действия остаются неясными в большинстве вариантов. Только 4 опрошенных из 61 слышавших об опасной черной машине идентифицируют ее водителя как «шпиона», маньяка, охотника за органами (т.е. их версии близки к сюжету ЧВ–III, о котором речь ниже). Но чаще «агента угрозы» вообще как будто бы нет, а страх вызывает сама машина. В нескольких текстах она действует так, как если бы была одушевленным существом, – она сама «крадет», «увозит», «убивает». С какой целью и куда похищается жертва, легенда тоже, как правило, умалчивает. Дети просто исчезают или увозятся в страшные места: «Описание не помню – могли увезти навсегда в неизвестном направлении» [ж., 1968]; «Увозит в неизвестном направлении» [ж., 1971].

Умолчания в позднесоветской легенде появляются в тех же смысловых узлах, что и в нарративах о репрессиях и лагерях (это цели и обстоятельства похищения, идентичность похитителей). Перед нами – одно из проявлений «нехватки языка», с которой сталкивается говорящий при описании опасных объектов.

Следствием страха становится система избегания прямых референций при описании деятельности НКВД–МГБ–КГБ [Архипова 2015: 91–94]. Для говорения о лагере и тюрьме, а также о любых взаимодействиях с «органами» в советской речи часто использовались эмоционально нейтральные конструкции с указательными местоимениями и наречиями: позвонить куда следует, вызвали туда, вернуться оттуда. При помощи подобной конструкции описывается возвращение из лагеря одного из персонажей повести «Зияющие высоты»: «Хмыря знали все. А Учитель был Оттуда, и это производило более сильное впечатление, чем возвращение из космоса. Оттуда, как всем известно, не возвращаются» [Зиновьев 2008: 25].

Довольно устойчивым обозначением лагеря и тюрьмы (и шире – мира, в котором оказывается человек после ареста) становится неопределенное «там». Причиной появления подобных конструкций был не только страх, но и полное отсутствие информации о предмете речи. Часто родственники ничего не знали о том, что произошло с арестованным, где он находится или находился в последние минуты жизни. Надежда Мандельштам много раз видела во сне своего погибшего мужа и каждый раз безуспешно пыталась спросить у него, «что с ним “там” делают» [Мандельштам 1999: 433]. «Там» как обозначение лагеря и тюрьмы (и шире – мира, в котором оказывается человек после ареста) может выделяться кавычками, а может, как в мемуарах Евгении Гинзбург, писаться с большой буквы: «И взгляд… Пронзительный взгляд затравленного зверя, измученного человека. Тот самый взгляд, который потом так часто встречался мне ТАМ» [Гинзбург 2011: 47].

Мотив «невозвращения», еще одна типичная деталь времен Большого террора, также встречается в позднесоветской легенде. После встречи с опасной машиной ребенок пропадает навсегда: «Черная лаковая “Чайка”, заберет навсегда, и никогда не вернешься» [ж., 1971]; что именно происходит с жертвой, остается при этом неясным.

Умолчания и отсутствующие идентификации в сюжете ЧВ–II, скорее всего, связаны с переживанием опыта репрессий и взаимодействий с тайной полицией. Во-первых, городская легенда следует паттернам советской речи об объектах, связанных с деятельностью карательных органов (иносказания и умолчания – следствие страха, выработанного в 1930-е годы). Во-вторых, детские страшные истории о черной «Волге» могли воспроизводить отдаленные во времени, но типические сюжеты из реальной жизни очевидцев и жертв Большого террора: кого-то забирает черная машина, и этот кто-то исчезает неизвестно куда и навсегда. В этом отношении позднесоветскую легенду уподобляется сновидению больного травматическим неврозом [Фрейд 1999]: она воспроизводит ситуацию, в которой оказывались непосредственные свидетели террора, – ужас, неизвестность, невозможность представить судьбу жертвы и понять мотивы палачей.

О том, каким образом мог действовать механизм «передачи страха» от поколения людей, заставших сталинский террор, к их детям, родившимся уже после ХХ съезда, дает представление следующее высказывание:

 

Я слышала постоянно от своих родителей, что если едет черная машина, то надо отойти подальше от нее. <…> Они помнили, что если ты что-то против власти даже думаешь, или что-то делаешь (картинку раскрасил или еще что-то), то ночью приедет черная машина, и тебя не будет. Я говорила: «Но ведь куда-то меня увезут, где-то я буду?» Они говорили: «Нет, тебя уже не будет». <…> Я когда маленькая еще была, совсем маленькая, я где-то нашла какую-то книжку и разрисовала портрет Ленина. Ну там усы, брови нарисовала, еще какую-то фигню… И я видела, как мать с отцом просто побелели от страха. Они вырвали эту страницу, сожгли и пепел смыли водой, чтоб никаких следов не осталось. А я – мне было, наверное, годика 4–5 – я говорю: «А что такого-то?» А они: «Ты этого не понимаешь… Если кто-то об этом узнает, то приедет черная машина, и ты исчезнешь». Типа и раньше люди исчезали, и сейчас исчезают. А я говорила: «Они же не могут просто так исчезнуть, куда-то же их увозят?» «Может быть, их куда-то и увозят, но найти их невозможно, и никто не возвращается» (курсив мой. – А.К.) [ж., 1960].

 

В этом нарративе есть и страшная черная машина, которая забирает провинившихся перед властью людей, и мотив «исчезновения навсегда» («тебя не будет», «ты исчезнешь»), и неспособность родителей назвать и описать то место, куда исчезают люди. Информантка слышала эту историю в середине 1960-х. Проходит десятилетие, и некоторые элементы – например, объяснение того, почему черный автомобиль забирает людей, – выпадают из этой конструкции. Остаются: страх перед черной машиной; невозможность описать место, куда она увозит; исчезновение навсегда. Дети 1970–1980-х годов уже не считывают всех коннотаций черного автомобиля, но знают, какие эмоции он должен вызывать. В этой связи стоит обратить внимание на надпись ССД или СД на номере машины («смерть [советским] детям»), которая появляется в воспоминаниях респондентов, чье детство пришлось на начало 1980-х годов; родившиеся раньше 1973 года говорят просто о «черной машине» или «черной “Волге”».

Появление такой надписи в легендах не случайно. Во-первых, «смерть советским детям» подразумевает, что надпись сделана «извне», кем-то «несоветским». Во-вторых, это прямо указывает на то, чем именно черная машина опасна детям и почему от нее надо держаться подальше. Скорее всего, ни аудитории, ни рассказчику легенды в 1970-х годах уже не было понятно, чем опасен черный автомобиль, поэтому возникла необходимость в поясняющей надписи.

И все же в некоторых нарративах 1980-х годов связь опасной машины и КГБ сохраняется, а мотивировка страха становится эксплицитной:

 

Если там (в КГБ. – А.К.) услышат что-то против правительства и коммунизма, за тобой станут следить пристальней, потом может забрать черная машина или тебя убьют <…>. Черная машина может забрать ребенка, который плохо говорил о правительстве и / или коммунизме, может забрать родителей [ж., 1978].

 

Систематическое вытеснение воспоминаний о терроре происходило на уровне речи: в большинстве семей, пострадавших от репрессий, арест родственника, его отправка в лагерь или жизнь на «спецпоселении» до рубежа 1980–1990-х годов были темами, табуированными для обсуждений. Особенно это касалось разговоров в присутствии детей, которым или ничего не сообщалось о наличии репрессированных родственников, или же сообщалось «шепотом» «по секрету», с требованием «никому об этом не говорить»[13]. Поэтому сюжет ЧВ–II может быть прочитан как один из способов «проговорить» в форме детской страшной истории те травматические события, о которых взрослые предпочитали не говорить публично. Причины умолчания имеют психологическое объяснение, поскольку «травматический опыт находится в принципиальном разладе с доступными речевыми средствами» [Ушакин 2009: 15]. Тогда легенда ЧВ–II представляет собой один из способов преодоления посттравматического дефицита речи.

 

Черная «Волга»–III: похитители органов в черной машине

В отличие от предыдущих случаев сюжет, который я называю ЧВ–III, имеет статус международного. В 1950–1960-е годы он бытовал в Эстонии, в 1970–1980-е – в социалистической Польше (возможно, и в других странах Восточного блока). Эстонские и польские записи, а также рассказы, записанные польским фольклористом Дионизиушем Чубалой в СССР [Czubala 1991], легли в основу представлений американских исследователей о сюжете Черная «Волга» [Brunvand 2001a; Bennet 2005][14].

В польских [Czubala 1991; Гренбецка 2013] и эстонских [Kõiva 1998; 2005; Kalmre 2013] вариантах на «черной “Волге”» ездят священники, евреи, иностранцы или сотрудники КГБ; они выкачивают из детей кровь, которая затем «в специальных контейнерах» отправляется за границу:

 

Священник приехал на черной «Волге» в один дом. Вышла монашка и попросила ребенка показать ей дорогу. Ребенок сел в машину, и машина уехала. Через два дня ребенка нашли мертвым под мостом в Мысловице. Доктор обнаружил, что у девочки забрали всю кровь [Czubala 1991: 2].

Мама говорила мне, что, когда она была ребенком, ходили страшные истории о черных людях на черных «Волгах», которые выкачивали из людей кровь и продавали ее в клиники. Все так боялись их, что когда бы человек ни видел черную «Волгу», он пытался спрятаться [Kalmre 2013: 55].

 

Несколько текстов типа ЧВ–III было записано Чубалой на Украине и в России в 1980-х годах. В них действуют банда некоего хирурга, похищающего детей «на органы», или иностранцы, угощающие детей отравленными конфетами. При этом ни марка, ни цвет машины никак не описываются: «Недалеко от Москвы у Международной дороги был пионерский лагерь. Заехала иностранная машина. Иностранцы угостили детей жвачкой. Дети взяли отравленную жвачку и умерли» [Czubala 1991: 2]. Жертвы в таких легендах похищаются с конкретной целью – выкачать их кровь или забрать органы. На этом основании легенду о черной «Волге» относят к комплексу сюжетов «о краже органов» (organ theft legends), которые широко распространены в современном мире. Чужак, забирающий кровь и органы жертв, – этот мотив легко «переводим» на разные культурные языки. Поэтому такие тексты распространены в странах Латинской Америки, в Африке, в России [Bennet 2005; Campion-Vincent 2005; Regamey 2012; Панченко 2014].

«Чужое» проще назвать и стигматизировать, чем «свое», поэтому в нарративах типа Черная «Волга» в этом заключается отличие «колониальных» (ЧВ–III) версий от «метропольных» (ЧВ–II). В Эстонии и Польше угроза исходит от «внешнего врага», который занимается тем же, чем занимаются злодеи-чужаки в других странах (забирает у жертв органы и кровь). Поскольку для них фигура сотрудника КГБ представляла пришедшую извне советскую власть, там она могла прямо называться в качестве «агента угрозы».

 

Три черных «Волги» и три типа страха

Три типа городской легенды о черной «Волге» структурно изоморфны: основные элементы сохраняются от сюжета к сюжету (автомобиль, «агент угрозы» и тип угрозы). Однако при переходе от одного типа к другому меняется семантика «агента угрозы» и самой угрозы.

 

География распространения и структурные характеристики трех сюжетов о черной «Волге»

 

тип легенды	география легенды	тип машины	«агент угрозы»	тип угрозы	тип жертвы
ЧВ–I	СССР (Москва)	черный ЗИС	глава тайной полиции	изнасилование	девушки, женщины
ЧВ–II	СССР	черная «Волга», черная машина	не определен	не определено или убийство	дети
ЧВ–III	Польша, Эстония, СССР	черная «Волга», черная машина, иностранная машина, просто машина	сотрудники КГБ, евреи, иностранцы, священники, врачи, шпионы	выкачивание крови, кража органов, убийство	дети, молодые люди

 

По мере удаления от эпохи Большого террора в советских нарративах о черной машине размывается фигура «агента угрозы»: в 1950–1960-е годы автомобиль принадлежит Берии; затем, ко второй половине 1960-х, в версиях ЧВ–II его сменяет «неизвестный злодей» и остается необъяснимый ужас, который вызывает сама машина. В текстах типа ЧВ–III (интернациональный сюжет) «агент угрозы» представлен фигурой «внешнего другого» – иностранца, представителя иной этнической группы или колониальной власти.

В сюжете о машине Берии (ЧВ–I) и «агент», и характер угрозы идентифицированы. Страх, который производит легенда, – это страх перед тираном (сначала живым, а затем мертвым). Воздействие сюжета здесь ограничивается символическим полем: легенда демонизирует тирана, выводит его за пределы обычного человеческого мира. Это дает возможность объяснить террор: в нем повинен не обычный (такой, как мы) человек, а демонический злодей.

В сюжете ЧВ–II «агент угрозы» не назван и ни в чем конкретном не обвинен, поэтому страх перед ним не сочетается с прямой враждебностью. Это страх перед чем-то «необъяснимо ужасным»: страх парализующий и беспримесный. Реакцией на ЧВ–II становится избегание опасной машины: «У нас говорили, что черная “Волга” ворует детей или что-то такое. Помню, как мы гуляем во дворе, заезжает черная “Волга”, и мы убегаем в ужасе от нее прятаться» [ж., 1974]; «Даже переодевались, чтобы потенциальная “машина” нас не узнала. <…> Страшно было очень, причем паре десятков подростков» [ж., 1977].

«Враждебный страх», вызываемый легендами типа ЧВ–III, – это страх перед чужаком, потенциально являющийся оружием символического сопротивления. В терминах Дж. Скотта [Scott 1985], такие враждебные толки о представителях советской власти на оккупированных территориях классифицируются как «оружие слабых» – прием символической борьбы против колониальной власти. Советская власть пыталась присвоить новые территории, а новые подданные в ответ маркировали ее представителей как чужаков и злодеев. Поэтому в послевоенном эстонском фольклоре сотрудники КГБ стали воплощением зла (например, их подозревали в причастности к работе фабрики по переработке человеческого мяса [Kalmre 2013: 46–47]).

Таким образом, сюжет ЧВ–III является не только проекцией страхов, но и средством канализации общественного недовольства, которое аккумулируют на себя «агенты угрозы». Результатом бытования такого сюжета может стать не только избегание опасного объекта, но и акты агрессии, причем в отдельных случаях символическая агрессия может переходить в физическую[15].

Сюжет ЧВ–III с его мотивами organ theft и чужаком в качестве «агента угрозы» плохо прижился на советской почве: его вспомнили только 1,5% (4 человека) опрошенных против 22% респондентов, знающих сюжет ЧВ–II. Место в черной машине оказалось «занято» неназываемой фигурой, репрезентирующей карательные органы.

 

Заключение

Итак, ЧВ–I (легенда о машине Берии) стигматизировала одного из сталинских палачей. Рассказывая такие истории, общество компенсировало сначала переживаемый, а затем пережитой, оставшийся в прошлом страх. Во время официальной десталинизации сюжет был актуален еще и потому, что образ зловещего Берии способствовал процессу «отчуждения» страшного прошлого.

Позднесоветская легенда ЧВ–II выполняла двойную функцию. Во-первых, она стала одним из звеньев в цепочке «трансмиссии страха». Страх перед черным автомобилем, появившийся в период сталинского террора, воспроизводился в детской аудитории через передачу историй об опасной черной машине. Во-вторых, языком детской страшной истории эта легенда говорила о терроре, обсуждение которого было табуировано не только в публичной сфере, но часто и в семейном кругу.

Вариант ЧВ–III не был специфичен для СССР. Повторяя его, советские люди так же говорили о враждебности к богатым и могущественным чужакам, как и рассказчики в других странах.

 

Библиография / References

[Алексеева, Гольдберг 2006] – Алексеева Л., Гольдберг П. Поколение оттепели. М.: Захаров, 2006.

(Alekseeva L., Gol'dberg P. Pokolenie ottepeli. Moscow, 2006.)

[Архипова 2015] – Архипова А. Радио ОБС, птица Обломинго и другие языковые игры в современном фольклоре. М.: Форум, 2015.

(Arkhipova A. Radio OBS, ptitsa Oblomingo i drugie yazykovye igry v sovremennom fol’klore. Moscow, 2015.)

[Архипова, Неклюдов 2010] – Архипова А., Неклюдов С. Фольклор и власть в закрытом обществе // НЛО. 2010. № 101. С. 84–103.

(Arkhipova A., Neklyudov S. Fol’klor i vlast’ v zakrytom obshchestve // NLO. 2010. № 101. P. 84–103.)

[Белоусов 1998] – Садистские стишки // Русский школьный фольклор: От «вызываний» Пиковой дамы до семейных рассказов / Сост. А.Ф. Белоусов. М.: Ладомир, 1998. С. 545–577.

(Sadistskie stishki // Russkiy shkol’nyy fol’klor: Ot «vyzyvaniy» Pikovoy damy do semeynykh rasskazov / Ed. by A.F. Belousov. Moscow, 1998. P. 545–577.)

[Богданов 2009] – Богданов К.А. О чистоте и нечисти: Совполитгигиена // Политическая лингвистика. 2009. № 3 (29). С. 39–46.

(Bogdanov K.A. O chistote i nechisti: Sovpolitgigiena // Politicheskaya lingvistika. 2009. № 3 (29). P. 39–46.)

[Вайс 2008] – Вайс Д. Паразиты, падаль, мусор: Образ врага в советской пропаганде / Пер. с англ. Л.В. Быковой // Политическая лингвистика. 2008. № 1 (24). С. 16–22.

(Weiss D. Parasites, Carrion and Rubbish: The Image of the Enemy in Soviet Propaganda // Politicheskaya lingvistika. 2008. № 1 (24). P. 16–22. – In Russ.)

[Вежбицкая 1996] – Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание / Пер. с англ.; отв. ред. М.А. Кронгауз; вступ. ст. Е.В. Падучевой. М.: Русские словари, 1996.

(Wierzbicka A. Semantics, Culture and Cognition: Universal Human Concepts in Culture-Specific Configurations. Moscow, 1997. – In Russ.)

[Герман 2006] – Герман М. Сложное прошедшее. Passé composé. СПб.: Печатный двор, 2006.

(German M. Slozhnoe proshedshee. Passé composé. Saint Petersburg, 2006.)

[Гинзбург 2011] – Гинзбург Е. Крутой маршрут: Хроника времен культа личности. М.: АСТ; Астрель, 2011.

(Ginzburg E. Krutoy marshrut: Khronika vremen kul’ta lichnosti. Moscow, 2011.)

[Горустович 1999] – Горустович А. Сквозь песок времени // Мы из ГУЛАГа / Сост. Р.Б. Иванова, Л.С. Рыбак. Одесса: Одесский Мемориал, 1999. С. 215–219.

(Gorustovich A. Skvoz’ pesok vremeni // My iz GULAGa / Ed. by R.B. Ivanova, L.S. Rybak. Odessa, 1999. P. 215–219.)

[Гренбецка 2013] – Гренбецка З. Черная «Волга» и голые негритянки: Современные мифы, городские легенды и слухи о временах Польской Народной Республики / Пер. с польск. Я. Садовского и М.Ю. Тимофеева // Лабиринт: Журнал социально-гуманитарных исследований. 2013. № 3. С. 3–21.

(Grębecka Z. Chernaya «Volga» i golye negrityanki: Sovremennye mify, gorodskie legendy i slukhi o vremenakh Pol’skoy Narodnoy Respubliki // Labirint: Zhurnal sotsial’no-gumanitarnykh issledovaniy. 2013. № 3. P. 3–21.)

[Дело Лаврентия Берии 2015] – Дело Лаврентия Берии / Общ. ред. О.Б. Мозохина. М.: Кучково поле, 2015.

(Delo Lavrentiya Berii / Ed. by O.B. Mozokhin. Moscow, 2015.)

[Зиновьев 2008] – Зиновьев А. Зияющие высоты. М.: Эксмо, 2008.

(Zinov’ev A. Ziyayushchie vysoty. Moscow, 2008.)

[Лебина 2015] – Лебина Н. Повседневность эпохи космоса и кукурузы: Деструкция большого стиля. Ленинград, 1950–1960-е годы. СПб.: Победа, 2016.

(Lebina N. Povsednevnost’ epokhi kosmosa i kukuruzy: Destruktsiya bol’shogo stilya. Leningrad, 1950–1960-e gody. Saint Petersburg, 2016.)

[Мандельштам 1999] – Мандельштам Н. Вторая книга: К столетию со дня рождения. М.: Согласие, 1999.

(Mandelstam N. Vtoraya kniga: K stoletiyu so dnya rozhdeniya. Moscow, 1999.)

[Панченко 2014] – Панченко А. «Спасибо за почку!»: Власть и потребление в organ theft legends // Этнографическое обозрение. 2014. № 6. С. 22–42.

(Panchenko A. «Spasibo za pochku!»: Vlast’ i potreblenie v organ theft legends // Etnograficheskoe obozrenie. 2014. № 6. P. P. 22–42.)

[Рябикова 2016] – Рябикова Е. Словно мухи, ходят слухи // Слобода (Тула). 2016. 31 марта (myslo.ru/city/tula/nostalji/slovno-muhi-hodyat-sluhi (дата обращения: 06.04.2016)).

(Ryabikova E. Slovno mukhi, khodyat slukhi // Sloboda (Tula). 2016. March 31 (myslo.ru/city/tula/nostalji/slovno-muhi-hodyat-sluhi (accessed: 06.04.2016)).)

[Роскина 2015] – Роскина Н. Детство и любовь: Фрагменты повести // Звезда. 2015. № 6 (magazines.russ.ru/zvezda/2015/6/4ros.html (дата обращения: 25.11.2016)).

(Roskina N. Detstvo i lyubov’: Fragmenty povesti // Zvezda. 2015. № 6 (magazines.russ.ru/zvezda/2015/6/4ros.html (accessed: 25.11.2016)).)

[Сигельбаум 2011] – Сигельбаум Л. Машины для товарищей: Биография советского автомобиля / Пер. с англ. М.И. Лейко. М.: Фонд «Президентский центр Б.Н. Ельцина»; РОССПЭН, 2011.

(Siegelbaum L.H. Cars for Comrades: The Life of the Soviet Automobile. Moscow, 2011. – In Russ.)

[Ушакин 2009] – Ушакин С. «Нам этой болью дышать?»: О травме, памяти и сообществах // Травма:Пункты / Под ред. С. Ушакина и Е. Трубиной. М.: Новое литературное обозрение, 2009. С. 5–41.

(Oushakine S. «Nam etoy bol’yu dyshat’?»: O travme, pamyati i soobshchestvakh // Travma: Punkty / Ed. by S. Oushakine and E. Trubina. Moscow, 2009. P. 5–41.)

[Федорова, Фрэнкл 1997] – Федорова В., Фрэнкл Г. Дочь адмирала: Документальная повесть / Пер. с англ. Г. Шахова. Смоленск: Русич, 1997.

(Fedorova V., Frankel H. The Admiral’s Daughter. Smolensk, 1997. – In Russ.)

[Фрейд 1999] – Фрейд З. По ту сторону принципа удовольствия // Фрейд З. Очерки по психологии сексуальности / Пер. с нем. Харьков: Фолио, 1999. С. 299–358.

(Freud S. Jenseits des Lustprinzips // Freud S. Ocherki po psikhologii seksual’nosti. Kharkov, 1999. P. 299–358. – In Russ.)

[Шепилов 1998] – Шепилов Д. Воспоминания // Вопросы истории. 1998. № 8. С. 5–25.

(Shepilov D. Vospominaniya // Voprosy istorii. 1998. № 8. P. 5–25.)

[Bennet 2005] – Bennet G. Bodies: Sex, Violence, Decease, and Death in Contemporary Legend. Jackson: University Press of Mississippi, 2005.

[Brunvand 2001a] – Brunvand J.H. Encyclopedia of Urban Legends. New York: W.W. Norton & Co., 2001.

[Brunvand 2001b] – Brunvald J.H. Folklore in the News (And, Incidentally, on the Net) // Western Folklore. 2001. Vol. 60. № 1. P. 47–66.

[Campion-Vincent 2005] – Campion-Vincent V. Organ Theft Legends. Jackson: University Press of Mississippi, 2005.

[Czubala 1991] – Czubala D. The «Black Volga»: Child Abduction Urban Legends in Poland in Russia // FOAFtale News. 1991. № 21. P. 1–7.

[Dégh, Vázsonyi 1983] – Dégh L., Vázsonyi A. Does the Word “Dog” Bite? Ostensive Action: A Means of Legend // Journal of Folklore Research. 1983. Vol. 20. № 1. P. 5–34.

[Kalmre 2013] – Kalmre E. The Human Sausage Factory: A Study of Post-War Rumour in Tartu. Amsterdam: Rodopi, 2013.

[Kõiva 1998] – Kõiva M. Bloodsuckers and Human Sausage Factories // FOAFtale News. 1998. № 43. P. 141–150.

[Kõiva 2005] – Kõiva M. Fear, Honour and Shame: Horror Fictions of the 1950s and 1960s // Folklore. 2005. Vol. 29. P. 123–152.

[Regamey 2012] – Regamey A. Comparing Violence: Organ Theft Rumours in Chechnya and Latin America // Laboratorium. 2012. № 4 (3). Р. 42–66.

[Siegelbaum 2009] – Siegelbaum L.H. Car Culture in the USSR, 1960s – 1980s // Technology and Culture. 2009. Vol. 50. № 1. P. 1–23.

[Scott 1985] – Scott J. Weapons of the Weak: Everyday Forms of Peasant Resistance. New Haven: Yale University Press, 1985.

[Scott 1990] – Scott J. Domination and the Arts of Resistance: Hidden Transcripts. New Haven: Yale University Press, 1990.

[Smith 2006] – Smith P. Contemporary Legends and Popular Culture: “It’s the Real Thing” // Contemporary Legend. 1991. Vol. 1. P. 123–152.