Прошло уже лет тридцать, а я до сих пор помню этот день, его несущественные подробности: бесконечный дождь, пустые автобусы, тусклый свет в книжном. Помню само ощущение — ощущение причастности к чему-то большему. В тот день мы с отцом были похожи то ли на удачливых искателей сокровищ, то ли на заговорщиков. Мы возвращались домой с бесценной находкой. Это была книга. Рэй Брэдбери. «Память человечества». Сборник, включающий в себя «451^о по Фаренгейту» и рассказы о литературе.

«Память» мы поменяли (приобрести подобный сборник в провинциальном городе было нереально) в донецком «Доме книги». Выбирали долго. Признаюсь, что сам наверняка искусился бы чем-то другим, более подходящим для ученика четвертого или пятого класса. На Брэдбери настоял отец. Мама покупала на вырост одежду. Отец нашел книгу на вырост.

Порой мне кажется, что все, что было, и все, что будет в моей жизни, включая Церковь и священство, определили двести страниц «Памяти человечества». Чтение Брэдбери стало для меня непростой, но необходимой инициацией, посвящением в реальность.

Чему могла научить советского школьника книга, начинавшаяся словами: «Если тебе дадут линованную бумагу, пиши поперек»? Не слишком ли рано заразил невероятной тоской по настоящему тихий американский книжник, оказавшийся пророком?

Брэдбери приглашал не в уютный детский мир с его абсолютными героями, осуществленными надеждами и многообещающей верой в будущее. Любовь в «Памяти» была обреченной. Рукописи горели. Сила Божия совершалась в немощи: совсем не героические люди совершали свое само-стояние в опрокинутой хрупкой Вселенной.

Для мальчика, взрослеющего на фоне гибели большой и сложной родины, было особенно важно услышать благую весть о том, что тоталитарное рождается не извне, но изнутри человеческого сердца. Рождается там, где боятся благословенной сложности мира. Тоталитарное — вечное искушение бытия, его нелепо отождествлять с определенным строем или конкретной страной.

И слово в «Памяти человечества» возникало на пути тотального как тихое, но действенное орудие сопротивления. Оно не только хранило и транслировало культуру. Слово держало мир.

Автор «Памяти человечества» показал, что слово противостоит не строю. Для него это слишком мелкая и недостойная цель. Слово спорит с самим небытием.

Надеюсь, что американский фантаст обратил в свою веру не только наивного советского пятиклассника. Уверен, что каждое слово Брэдбери, одного из последних пророков, до сих пор спасает наш мир от окончательной разгерметизации.